– Ты, наверное, задаёшься вопросом, к чему я это говорю? – Лёша не гадал, он знал, что это так. – Сейчас поймёшь.

Он поднял с пола и с грохотом положил на стол чемоданчик. Щёлкнули защёлки, и Корнеев раскрыл его, но так, чтобы Зеленевич не мог видеть, что внутри.

– Ты совершил очень неприятные вещи, и теперь думаешь, что тебя убьют. Казнят за то, что ты сделал. Око за око, да? Это логично. Но бессмысленно. Смерть это слишком просто. В таком случае страдать будут те, кто любит тебя, а не ты. Тогда что? Пытки? Ожидаешь, что тебя будут пытать? Можно, но и это бессмысленно.

Зеленевич всё больше погружался в слова Корнеева. Он всё больше запутывался в том, что происходит, и не мог собрать воедино сказанное Лешей. Он желал, чтобы тот закончил, чтобы разъяснил, дал ответ на свой же вопрос – что будет дальше? Что они собираются у него отнять, кроме жизни? Ведь больше у него ничего нет. Или… Неужели… Нет. На такое они не пойдут. Не могут.

– Самый страшный ад это тот, который мы создаём себе сами, – медленно, с расстановкой, будто на ходу обдумывая свои слова, сказал Алексей.

Он деловито достал из чемоданчика жгут, затем медицинскую пилу, и аккуратно разложил на столе.

– Ты будешь жить, мой друг, потому что смерть это слишком просто. Будешь жить, но не весь.

Корнеев всё это время внимательно смотрел на Рому, следил насколько позволяло плохое освещение за его реакциями, мимикой.

– Ты знаешь, что человек может жить без рук, без ног и вообще без конечностей? Представляешь себе такую жизнь? Беспомощный овощ, жизнь в котором можно поддерживать годами и издеваться над его разумом какими угодно способами. Только представь, что даже покончить с собой – не в твоей воле?

Леша выждал немного, давая Зеленевичу возможность это представить. Олег же теперь слушал с интересом и опаской.

– А еслипотом к тебе в таком же виде присоединится твоя жена? Будет годами смотреть на тебя с непониманием, с немым укором, с ненавистью. Потому что будет знать, что это произошло из-за тебя, что она расплачивается за твои ошибки.

Корнеев медленно достал два блестящих зажима и положил рядом с пилой. Затем извлек бинты и тампоны.

– А ребёнок? – с придыханием добавил он и осуждающе покачал головой.

Глаза Зеленевича раскрылись шире. Подбородок потянулся вниз, раскрывая рот. От одного осознания, что такое вообще возможно, у него перехватило дыхание и на глаза начали наворачиваться слёзы. Нет. Это невозможно. Уж этого они точно не сделают.

– Может быть, ты выстоишь, вытерпишь, когда дело будет касаться только тебя, – продолжая потрошить чемоданчик, рассуждал Лёша, уже не глядя на Зеленевича. – А сможешь ли ты вынести осознание факта, что обрёк на многолетние муки любимых людей? Что из-за тебя твой ребёнок не умер, нет, а обречён жадными глазами смотреть на мир, который никогда не сможет ощутить, потрогать?