– Именно, только смеяться будем не мы с вами.

Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и, подозвав к себе свитских, с раздражением спросил:

– Где Михальский?

– Не ведаю, государь, – отозвался Вельяминов, – второй день от него вестей нет.

– Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома.

– Господь с тобой: все пути перекрыли – мышь не проскочит, птица не пролетит…

– Ага, а Владислав этот откуда взялся?

– Да пес его знает, латинянина этого. Может, он давно тут?

– Нет, он с войсками был… ладно, разберемся. И это… передайте О’Коннору, чтобы навестил болящего.

– А может, Господь его и без врачебной помощи приберет?

– Да кабы… тьфу, пропасть! Я хотел сказать – полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь вежество! Ты мне лучше вот что скажи: откуда этот чертов Калиновский про бунт в Москве ведает?

– Вестимо откуда, от соглядатаев…

– Каких еще соглядатаев?

– Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии…

– Подожди, ты про Игнатия, что ли?

– А про кого еще – природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил.

– Но-но, ты опять царской воле перечишь?

– Прости, государь, ты спросил, а я ответил.

Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-греко-латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока некем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты[62], по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.