– Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! – отвлек меня от размышлений чей-то крик.

Обернувшись, я увидел человека, одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.

– Кто таков?

– Помещик здешний, – сорвал он с головы шапку, – Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости!

– Ну говори, – позволил я.

– Пресветлый и ясновельможный государь, – начал тот, путая польские и русские обороты, – на одну только вашу справедливость уповаю…

– Дело говори!

– Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество… не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости не хотят этого признавать, и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству так, как мне этого бы хотелось!

– Ты чего-нибудь понял? – удивленно спросил я Вельяминова.

– Да понять-то немудрено, – усмехнулся окольничий, – дворянин сей в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил и поместье свое назад желает.

– Да, как это было обещано в грамоте, – с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться.

– Раз я обещал – значит, вернут.

– Это если тут никого другого не испоместили… – уточнил окольничий.

– Как можно, – заверещал Шушерин, – это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются.

– Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.

Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.

– Что там смешного?

– Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана.

– И кем же?

– Королем Жигимонтом, в лето одна тысяча шестьсот десятое от Рождества Христова.