– О-хо-хо… Дела… – протянул папа и поднялся на ноги. – Бери письмо, пойдем маму радовать. И это… Ответ давай вместе писать будем.
Класс, в котором наша группа уже не первый год грызла английский, прилепился под школьной крышей, словно ласточкино гнездо – тесное, но уютное. Смотрел он, хмурясь из-под нависающего желоба водостока, прямо на север, и солнечные лучи проникали сюда лишь два-три месяца в году.
Зато из растущих прямо от пола окон открывался панорамный вид на лабиринты ленинградских крыш. Казалось порой, что эта уходящая к горизонту чересполосица ржавых листов хранит в своей памяти все блюзы, что годами выколачивали из жести беспощадные питерские дожди.
Но сейчас все горизонтали зализаны снегом. Лишь кое-где встают на дыбы старые стены и рвут своей темно-желтой охрой это белое безмолвие, словно напоминая нам об особом ленинградском гоноре.
Я высмотрел в этой мешанине маковку колокольни, что пристроил Кваренги к Владимирской церкви, и стал мысленно распределять в пространстве хронотопы: вот тут, правее, скрывается Музей Арктики и Антарктики, втиснувшийся в единоверческий храм странной, почти кубической стереометрии. Через квартал от него – фабрика Крупской, и поэтому при западном ветре здесь умопомрачительно пахнет шоколадом. Чуть левее же сходятся Пять углов. Быть может, прямо сейчас там, в закусочной «Дрова», на вечно мрачной улице Рубинштейна неторопливо похмеляется еще не уехавший Довлатов.
А вот за той трубой с осыпающейся штукатуркой – последняя квартира Достоевского, и обстановка вокруг нее на редкость соответствующая: у ограды недействующей церкви просят милостыню калеки, отираются у рынка дешевые проститутки, деловито проходит сам рыночный люд, жесткий, тертый жизнью. Забавно получается: это, пожалуй, самый несоветский пятачок города.
– …Дюха, – развернувшаяся со своей парты Тома потеребила меня за рукав, – ты что застыл?
– А? – очнулся я от дум.
Взгляд ее был исполнен укоризны:
– Сидишь с остановившимся взглядом, не откликаешься… Смотришь не на меня. – В глубине ее глаз резвились бесенята. – Я тебя спрашивала, сможешь ли сегодня в семь вечера ко мне зайти?
– Да я и раньше могу! – сразу воспылал я энтузиазмом. – А что будет? Родители уйдут в театр до полуночи и бабушку с собой прихватят? Ну наконец-то!
Своего я добился – на Томиных щечках заиграли столь любезные мне улыбчивые ямочки.
Она попыталась принять грозный вид – свела брови и прихлопнула ладошкой по парте: