Дядя Вадим поднял руку, останавливая мой разгон.
– Верю, – сказал неожиданно миролюбиво. – Вопрос в другом. Ты как, поговорить или можешь что-то сделать? Говорунов на кухнях у нас хватает. Можешь – делай.
Я растерялся:
– Вот даже так, значит… – Помолчал, потом признался: – Неожиданно.
За столом воцарилась напряженная тишина. Я задумался, катая между пальцев мякиш черного хлеба. Мама Люба по-хозяйски оглядела стол и подкинула мне в тарелку еще один золотистый кусочек хека.
– Спасибо, – поблагодарил я. Поднял взгляд на дядю Вадима: – А мне дадут?
– Тебе, если возьмешься, дадут, – веско сказал он, а потом уже совсем другим тоном добавил: – Только учти, никакого подсуживания я не допущу.
– Это правильно, – кивнул я, принимая условие.
«Харизматичный дядька. – Мысли мои разбегались. – Так. Ты искал легальную точку входа в систему? Вот тебе ее предлагают. Правда, пока непонятно, чем та мышеловка заряжена».
Рядом едва слышно шевельнулась Томка. Под столом на мое запястье легла ее ладонь, легла и чуть сжала мою руку.
– Хорошо, – решился я. – Будем петь и танцевать осмысленно.
Из темноты, что нависала над уличными фонарями, плотно сыпал снег. Лохматые хлопья щекотали Жоре лицо, чувствительно задевали ресницы и холодили лоб. В московском воздухе, обычно подгаженном легким заводским смогом, вдруг прорезался чистый и свежий запах. А еще стало непривычно тихо: моторы, сигналы, все, что приходило с улиц, – все глохло в этом снегопаде, как в вате. Слышно было лишь то, что видно, и это слегка нервировало.
Сам предстоящий отчет лишь бодрил Минцева. За свою работу ему не было стыдно, а то, что в животе несильно тянуло, точь-в-точь как перед сложным прыжком, так это привычное, родное чувство.
Глухую опаску, которая, понятное дело, была и глупой, и детской, будила стена снега за спиной. Конечно, после всего того, через что он прошел, нелепо и смешно озираться в центре Москвы – это не ночная сельва, вибрирующая жаждой голодной плоти.
Но с недавних пор невозможное, войдя в Жорину жизнь, стало обыденным. Высокая стопка прочитанной за год фантастики воспринималась теперь суровым соцреализмом – были, были на то основания. Мозг Минцева пришел в то странное состояние, когда за любой замеченной периферийным зрением мелочью, ранее не проскальзывавшей через фильтр бессознательного, он был готов признать сложные и далеко идущие последствия. Его теперь ничто не удивляло: ни видимое только краем глаз воскурение архаичных рун поверх обшарпанной стены в подворотне, ни скольжение нагих искаженных теней в облаках, ни, как сейчас, недобрый изучающий взгляд в спину из московского снегопада. Не удивляло, не пугало, но напрягало.