— Разве пестуны[159] допущены на женскую половину?

— Федору Ивановичу пришла пора переселяться в свои личные покои, вся челядь в суете да в сборах, а мне с ним на прогулку… Не углядел я, стало быть.

Наблюдая смирение и вину, явственно выказываемую боярином, Дмитрий испытывал двойственные чувства. С одной стороны, ему нагло врали прямо в лицо: даже если бы он не умел определять оттенков эмоций (а следовательно, и лжи), из рассказа брата прямо следовало, что за ним никто не смотрел. Будь по-другому, разве добрался бы Федька до Золотых ворот? Да его бы от них попросту завернули. С другой же стороны — «виновник» явно был настроен стоять на своем до конца, а молодая челядинка из-за его спины буквально фонила на всю светлицу горячей надеждой, густо замешанной на признательности. И еще чем-то вроде… Сильной приязни?

«Так это у нас тут лубофф приключилась!..»

Припомнив пышные стати провинившейся служанки и сравнив их с поджарым телосложением боярина, наследник понял — не просто любовь, а большая. Впрочем, глянув затем на молчавшую главную мамку, преисполненную терпеливого ожидания (где-то там ее касатик?!), и оценив ее могучие телеса, он тут же поправился, понизив нарождавшиеся чувства до всего лишь умеренно-средних. Меж тем молчание в светлице стало очень тревожным: и челядинки, и взявший на себя чужую вину дядька-пестун ничуть не обманывались нежным возрастом наследника престола. Если Димитрий Иванович только заподозрит, что они нарочно оставили своего подопечного без присмотра и охраны… Заживо сгнившего в великих муках стольника великой государыни помнили все. Как не забывали и о том, что наследнику за эту смерть ничего не было, — даже епитимьи малой, и той не назначили.

— Ваш господин спит.

Правильно истолковав взгляд вновь ставших обычными глаз, умница Авдотья поманила за собой явно обрадовавшуюся этому главную мамку. Открыла перед ней дверь, затем придержала створку, помогая вынести из опочивальни маленького царевича, — а тем временем его старший брат негромко спросил у боярина Хлынова:

— Ты знаешь, как умер мой первый дядька?

— Да, государь-наследник.

— Так поделись своим знанием с тем, кого ты столь усердно выгораживал. Потому что если она еще хоть раз оплошает, у брата появится новая челядинка…

Пододвинув к себе тонкую пачку чистых бумажных листов и новое перо, хозяин покоев сделал небрежный жест:

— Ступайте!..

Чем больше увядала и засыпала природа, готовясь к приходу ледяной красавицы Зимы, тем оживленнее становилось в Московском кремле и приказных избах. Войско для похода на Полоцк собиралось нешуточное: конницы поместной сорок тысяч, городовых да стременных стрельцов две тысячи, да Большой наряд в тысячу пушкарей с помощниками. А еще восемьдесят тысяч посохи[160] — и все эти рати надо было правильно организовать, дать им командиров, направить разными дорогами к месту общего сбора, каждый день кормить… В общем, жизнь кипела. Однако даже в этом бурлении и суете кое-какие вещи оставались неизменными, и служилого дворянина с сыном, вознамерившихся было пройти в один из укромных уголков Кремля, тут же остановили. Вернее, остановила: стража, одетая в черные кафтаны, отличалась повышенной подозрительностью и полным отсутствием какого-либо чинопочитания. Им все было заедино — что думному боярину путь заступить, что дворовой челяди, бегающей по своим надобностям, — потому как, по слову самого великого государя Иоанна Васильевича, главной заботой чернокафтанников была сохранность государя-наследника. А кому их рвение да усердие не по нраву — так великий князь того жалобщика завсегда выслушать готов. В подвалах Тимофеевской башни!..