Одно лишь ему показалось странным.

Пытка самого Константина ничего не дала. Возмущенно шипела прижигаемая плоть брата, тот истошно орал что-то несуразное, пытался сопротивляться да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит — и все. А как дошло до священника, то сразу же все и выдал.

«Это славная мысль мне в голову пришла! — думал с ликованием князь Глеб. — А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний».

Мысли его плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.

В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, но хоть сделал вид и не стал ничего перепроверять.

Правда, сразу после услышанного он совсем расхворался и с подворья своего не выходил, ну и пускай. Авось беда невелика. Для молитв и служб в рязанских храмах попы имеются, так что Арсений вроде как особо и не нужен.

Зато этот новоявленный духовник, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его после смерти причислили к лику мучеников.

Ишь, приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет.

Ну ладно бы о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, взывал о милости, так ведь нет, узнав откуда-то о том, что случилось на самом деле, он даже не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся.

Сам-то князь Глеб толком их не слыхал, и слава богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.

Но пуще всего он злился на него за то, что поп так нахально обманул его надежды, столь ловко процитировав что-то там о милостыне. По здравом размышлении здесь ему, скорее всего, следовало бы гневаться совсем на другого человека, но винить себя самого князь не привык.

С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.