Тогда почему так не глянулась сценка расправы? Ведь умом-то понятно – этот самый Стецько бодро и весело вел красноармейца на виселицу, да и сам бы не против был Семенова избить как собаку – в том числе и прикладом. А приклад-то, как Леха только что своими глазами видел, клюшку для гольфа переплевывает сразу и изрядно. Если б не боялся самооборонец господ-немцев, то и бил бы. И ничего бы в душе у Гогуна этого не екнуло бы: небось потом еще и хвастал бы подвигами. И сапоги бы снял с висельника. Не запамятовал бы, точно совершенно. Тогда почему на душе какой-то холодок поганый? Тут Леха подумал, что это, наверное, проявление человечности, но тут же испугался сам такой высокопарности.

Тем временем на плащ-палатке расставили еду, красивый натюрморт получился. Хлеб свежий, пышный, лук, чеснок, огурцы небольшенькие. После голодного «поста» особенно глаза радовались и желудок в предвкушении затомился. Глотая слюнки, менеджер оглядел застолье, куда Семенов даже и сала немножко выложил. Приступили к еде молча. Леха жевал, глотал, радовался. Но червячок сомнения все же мешал ощутить радость в полном объеме, и это угнетало.

Когда позавтракали, Семенов косо глянул на потомка и как бы в воздух сказал угрюмым тоном:

– Не хотел об этом говорить, да видать – надо. Меня, когда повязали да допросили, тут же в хлеву и собирались зарезать. Как барана. И видно было, что им это не впервой, все уже на мази и отработано. Не первый я такой у них был.

– А как выкрутился? – заинтересовался артиллерист.

– Пожадничали они. Я наплел, что в лесу у меня кожаная летчицкая куртка припрятана и пара пистолетов без патронов. Они и купились, больно уж их усатому приспичило пощеголять в куртке этой. С пистолетами.

– Ловко ты сообразил!

– Жить захочешь – так еще и не так баять будешь. Только вот они мне сказали, что если я их обманул, то помирать буду долго и страшно. Они постараются. И – что важно – не врали, твари. Тоже это у них отработано было, головой ручаюсь. То есть выбор у меня был «богатый» – просто так зарежут или потрошить и мучить будут. Тебе ясно, а? – прямо обратился к потомку дояр.

Леха молча кивнул.

– Ничего тебе не ясно. Ты вот сам прикинь, каково это – когда ты лежишь, ни рукой ни ногой не двинуть, глаз – непонятно, при тебе еще или уже вытек долой, и ножик у твоей глотки. Хороший такой ножик, много раз точенный, да и в руке привычно сидит у резуна. И прикинь опять же, как это все «радостно» – когда не немцы, а вроде как свои сограждане такое делают. За пораненную лошадь да ботинки армейские… велика ценность, чтобы жизни человека лишать. И похрен этим тварям, кто я и каков. Для них я – москаль, и все, хотя я в Москве ни разу и не был. Ты вот тоже рожу кривил, я видел. Своего жалко стало? – зло повернулся Семенов к артиллеристу.