Ну усердие и труд все перетрут. Ответно Ханси понял Паштета уже со второго раза и даже как-то глазенками заблестел. То, что странный прибылой — доктор медицины и может вылечить всех в лагере, ему очень понравилось. Проклятая хворь все силы выпила и замучила совершенно. К тому же Ханси никогда не лечился у ученых лекарей, что было доступным только для очень богатых людей, каковым алебардщик никогда не был, и это показалось куда как интересным.

Потому солдапер просто бросил свой пост и повел гостей в центр лагеря, к самой большой палатке, скорее даже шатру из цветной парусины, правда так сильно выцветшей, что толком разобрать — что и когда там было намалевано, было совершенно невозможно.

Паша только головой вертел, удивляясь увиденному. Лагерь носил какой-то полудикарский характер, часть палаток была вообще из полотнищ ткани, переброшенных через горизонтальную жердь с открытым входом и выходом. По сравнению с ними брезентовое жилище Паши было чудом изысканности и надежности. Откуда-то вертелся десяток пацанов, попалась на глаза пара баб, вдали на лугу увидел табунок лошадей. Публика из палаток таращилась на гостей и выглядела она, эта публика странно — словно военизированные бомжи. Грязные, дурно одетые в разношерстные наряды, но довольно свирепые с виду. У нескольких палаток в деревянных стойках торчали разномастные пики, заметил несколько мушкетов — все, как один — фитильные. С краю лагеря — распряженные телеги, неожиданно много — с десяток. Попытался прикинуть — какое все — таки время но толком не получилось. Почему-то решил, что допетровское. Никаких париков, никаких треуголок и опять же ружья без кремневых замков. Ничего не ясно.

У большого шатра часовой встрепенулся. постарался придать себе бодрый вид, надул грудь и только собрался окликнуть своего начальника, как тот высунулся сам.

— Шеее Шаууптеман! Даз исс Шайлее! Ее каанн шельфеен унз!

Вылезший из шатра тощий и длинный мужик был так же болезненно бледен и старательно отрощенные усищи только подчеркивали серый цвет лица. Мешки под беспокойными карими глазами, потрескавшиеся сухие губы. Одет пожалуй побогаче алебардщика — рубаха просторная из хорошего тонкого полотна, портки до колен с недурной вышивкой, тоже пузырями такие. Даже чулки на этом немце были недраные.

От сказанного подчиненным капитан поморщился. Он знал с десяток наречий немецкого как бы языка, но у этих дураков с севера был самый нелепый диалект. Нельзя сказать, что он ничего не понял, но радости особой не испытал. Он не доверял врачам, потому как однажды его уже лечил надутый спесью ученый индюк, причем делал все по ученым правилам и даже внимательно рассматривал мочу в прозрачной стеклянной колбе. А потом закатил капитану такое кровопускание, что больной чуть не сдох. И денег это стоило невиданно много, а кашель прошел потом сам, всего через полгода. Капитан был уверен, что выздоровел потому, что молился тогда от души и преподнес богатые дары в две церкви и монастырь. Вот Бог и смилостивился.