Анархисты не шли на уступки миру, а мир – тем более, и за всем этим надёжно забылось, что тропа и дорога могут вести в одном направлении. И когда, под покровом беззакония и тайны, Поганкин явился к Фиговидцу с вопросом, на чьей тот стороне, Фиговидец, любому другому ответивший бы: на своей собственной и ни на чьей больше, – сломался. Столбовые дороги слишком укатали его самого. Он слишком хорошо знал, что чувствуешь, куда-то туда втоптанный марширующими ногами, – и ни один не нагнётся спросить, что здесь такое. Рот его был полон той горечи, которая остаётся после по-особому тяжёлых событий и меняет взгляд на жизнь, в самых трагичных вещах заставляя видеть своеобразную – и дурного тона, дурного – шутку.

– Злобай тогда дурную подцепил, не до гостей было, – сказал Поганкин, который никогда не был совестлив на чужие тайны и полагал, что фарисей должен сердиться из-за оказанного на Охте приема.

Намёк был простодушный и гадкий. Фиговидец не считал себя мелочным, а теперь по умолчанию выходило, что он затаил обиду из-за ерунды – и вдвое мелочнее выйдет, возьмись доказывать, что это не вовсе ерунда.

– Так что надо? – спросил он.

Настоящий ответ, разумеется, он получил позже, уже обнаружив, что в деле по уши, и поменять статус заговорщика можно только на статус предателя. Фиговидец не слишком и удивился; он вообще был в таком состоянии, что скорее бы его удивили – и неприятно – честность и великодушие. Он даже не потрудился дать понять, что понимает, что его используют. Анархисты пребывали в упоении от своего макиавеллизма и наделали ошибок, порождённых спесью и тщеславием, а одёрнул он их лишь однажды, когда Недаш попытался приласкать его партийным поручением с моральной окраской. Речь – как я был тронут! как внимал вестовщику Аристиду Ивановичу! – шла обо мне.

– Скажи ему, что он сволочь, – повелел Недаш.

– Оскорбления звучат увесистее, если их не перепоручают третьему лицу.

– Что?

– Скажи сам.

Впрочем, Фиговидец рассказал им о Борзом, сделал себе удовольствие. Ему очень долго отказывались верить и, когда он замечал: «Я редко лгу», – смеялись, но вот наконец Злобай нехотя собрал справки, поговорил с одним из бывших в Автово с экспедицией, с другим… (У большинства революционеров – борцов с режимом, художников-новаторов – в конце концов обнаруживаются влиятельные родственники: крепкие, цепкие, разноплановые.) И поверить пришлось: великий, легендарный Борзой пошёл в менты. (Следственный комитет, поправлял Фиговидец, но анархисты разницы не видели, разве что в худшую сторону: ищейка, крючкотвор.) Перебрали чудовищные пытки, гипноз, секретное психотропное оружие и остановились (подсуетился, разумеется, Недаш) на изначальной секретной гнили в самом человеке. «Ну да, – говорил Недаш, – запытать каждого можно». (И его бледный мученический лик и безжизненные глаза сообщали, что не каждого, нет, не каждого.) Но что было потом? Почему Борзой остался верой-правдой служить властям Автово? Не сбежал, не организовал из местных товарищей подполье и даже не повесился. Запятнал знамя. Предал идею.