Пепеляев долго ходил вокруг полковника, но подступиться не мог: через год тот был уже товарищем военного министра. Но, умело натянув силки, Пепеляев дождался момента, когда прозвенел колокольчик: князь Одоевский что-то больно рьяно продвигал полевые орудия фирмы “Бофорс”. Пепеляев не спешил, он хотел предоставить суду неопровержимые, железные доказательства. Поэтому ловушка захлопнулась лишь тогда, когда с подачи князя пушки и гаубицы “Бофорс” были уже куплены. Вот тут-то Одоевского и взяли за нежное место, вытянув у него заодно и признание вины по тому делу с фирмой “Кольт”. В “Курьере” вышла статья “Князь-пушка и князь-гаубица”, название прилипло: шведские орудия в войсках называли отныне только так. Одоевского осудили на разжалование, позорное увольнение из армии и семь лет тюремного заключения. А подпоручика Гусарова принялись обласкивать и продвигать по службе те, кто два года его травил. Форсиз терзались коллективным комплексом вины, и когда Гусаров, спасаясь от опеки, попросил о переводе в Марковскую дивизию, где вроде никто не знал ни его, ни его отца, его и там продолжали продвигать; человеком он и сам был толковым, потому и оказался вскорости адъютантом командира дивизии.
Естественно, Пепеляев прославился. О нем закрепилось мнение как о самом лучшем, самом неотступном, самом неподкупном военном юристе. В принципе этот человек сейчас находился в таком статусе, что мог бы послать и комдива. Однако Верещагин был уверен: не пошлет.
Тем не менее, он слегка робел.
Вдохнув и выдохнув, как перед нырком, он набрал номер.
Стремительно глупея и уснащая свою речь ненавистными “э-э-э…”, всегда прорезавшимися в момент волнения, он обяснил, что ему давно хотелось познакомиться с таким… э-э, выдающимся человеком, и не согласится ли капитан Пепеляев на легкий ужин, скажем, в симферопольском офицерском клубе “Мунрейкер”?
На том конце провода повисла пауза, после которой Пепеляев поинтересовался, в каком качестве коня зовут в гости: мед пить или воду возить?
Верещагин честно признался: воду.
Тогда, сказал Пепеляев, изложите суть дела: терпеть не могу хождений вокруг да около и рассказов про “одного своего друга”.
Верещагин проникся глубокой симпатией к этому человеку, и изложил суть дела, разом поумнев и избавившись от “э-э-э”.
Переляев после очередной паузы выдвинул встречное предложение: он посмотрит документы по двум этим делам, и послезавтра они встретятся, но не в “Мунрейкере”, а в японском ресторане “Токайдо”. В девять часов вечера.
* * *