– Позвольте вашу метрику, сударь, – проговорил лейтенант. Его лицо в полутемном салоне напоминало выцветшую тыкву с дырками глаз и рта.

– Возьмите, – сказал Максим и запустил руку в нагрудный карман сорочки. По пальцами его захрустело что-то теплое, острое. В темноте он не видел, что именно подал офицеру, а тот закрыл метрику телом, склонившись с документом к запыленному окну мобиля.

Машина нещадно подпрыгивала на брусчатке, и министр почувствовал все свои ожоги – они отдались в теле легким жжением. Он провел ладонью по голове, и на пальцах остались колкие обломки волос. Брови осыпались невидимым пеплом, стоило к ним прикоснуться.

– Ничего не разобрать, – хмуро сообщил лейтенант, поворачиваясь к Максиму. – Вода размыла буквы, а дагерротип съежился от жара. Назовите себя, сударь.

– Максим Рустиков, владелец сгоревшего дома. В нем осталась моя семья… Аглая жива?

– Вы о девчонке? – хмыкнул офицер и толкнул в плечо солдата: – Эй, Донат, как там девка? Я приказал тебе добить ее, если еще живая.

– Померла она, господин лейтенант, – доложил солдат, постаравшись выпрямить спину. – В дыму задохнулась.

– Слышали, сударь? Рустиков, значит, вас звать? Товарищ министра будете? Ну-ну. Слыхал, что вас уже бароном назначили? – Лейтенант склонился к Максиму, и глаза его хищно блеснули. Машина вновь ударилась в что-то тяжелое, вильнула, и со стороны шоферского места донесся зычный гогот. Очевидно, какой-то нерасторопный прохожий или непоседливый пацан угодил под колеса. – Впрочем, вы уже там давно титулы поделили. Чудная у нас страна, не успели одну династию растоптать, как уже новая подрастает.

– О чем вы говорите? – устало произнес Максим, держась обеими руками за тряское сиденье. В окне мелькнула и пропала Викентьевская, начались знакомые здания Роландской улицы. – Куда вы меня везете? Я служащий Военного ведомства, прошу доставить меня туда.

– Не понимаете, значит? – задушенно прошипел офицер, прижимая к груди арестованного лезвие бебута. – Когда я в тридцатом на улицах особняки громил, и подумать не мог, что надо было все дотла пожечь… И всех вас, выродков, перерезать, чтобы уж никогда головы не подняли.

Мобиль внезапно затормозил, обо что-то ударившись, и на этот раз водитель выругался, долго и замысловато, помянув и Смерть, и Солнце, и всех их неловких детей, что никак не могут освободиться по-человечески. Одни из солдат выпрыгнул наружу, и вскоре в дверцу втолкнули окровавленного человека, с глухими стонами стискивавшего бедро. Ни сидеть, ни стоять он не мог, сразу упал на дно салона и забился в темный угол.