Заметив хмурую настороженность, появившуюся на морщинистой физиономии отца Ансельмо, Гай торопливо добавил: — Мессир Бертран дал нам разрешение.

— Мессир Бертран или его сын? — зачем-то уточнил старик.

— Рамон, — сообщил со своего насеста Мак-Лауд.

Повисло долгое молчание, нарушаемое шорохом перелистываемых Франческо страниц и почти неслышными шагами Изабель, причин которого Гай не понимал. Что особенного может заключаться в десятке исписанных листов, наверняка созданных давно умершим человеком?

— Хорошо, — наконец отрывисто бросил библиотекарь, поднялся, ухватившись за перила, и зашаркал вверх по ступенькам, проворчав: — Вам придется немного посидеть тут и подождать.

Он доковылял до двери второго этажа и скрылся за ней. Компаньоны вопросительно переглянулись.

— Все-таки я оказался прав, — заметил Гай. — Это книга.

— Зато я догадался спросить у мессира Бертрана об этих словах, — восстановил справедливость Дугал. — Хотя по-прежнему не знаю, как про них могло стать известно Лоррейну и что все это означает, — он дотянулся до ближайшей полки, аккуратно взял первую попавшуюся книгу, повертел в руках и, так и не открыв, поставил на место, озадаченно вопросив: — Зачем их так много? Про что они? Я еще понимаю, когда записывают о полезных или интересных вещах — про иные страны, про минувшие сражения или истории о великих людях, живших на этом свете до нас… Но когда богословы изводят целые телячьи стада на препирательства друг с другом по поводу того, из чего творился мир — из Божественного Ничто или Божественного Слова, или что было вначале — курица или яйцо, и…

— Множат сущности без необходимости, — дополнил Франческо, не отрываясь от книги. — За деревьями не видят леса, решают, что реальнее — субстанция или ощущение… Вот, послушайте, тут хорошо сказано… — он помолчал, перекладывая прочитанное в уме с латыни на понятный его спутникам язык, затем нараспев процитировал: — «Одно дело, что некоторая вещь находится в уме, и нечто другое — усмотрение того, что она существует. Даже невежда, будет, следовательно, убежден, что существует нечто в мысли, больше чего нельзя помыслить, ибо, как только он услышит это суждение, он его поймет, а то, что мы понимаем, существует в уме. Но, больше чего нельзя помыслить, несомненно, не может существовать исключительно лишь в нашем уме, ибо, если мы примем, что оно является исключительно лишь мыслимым, то мы также можем принять, что оно существует. Следовательно, если бы то, больше чего нельзя помыслить, находилось только в уме, тогда то, больше чего нельзя помыслить, было бы чем-то таким, больше чего можно помыслить. Но ведь это явно невозможно. Существует, следовательно, без сомнения, как в уме, так и в предмете нечто такое, больше чего нельзя помыслить…»