– Ты замечательно говоришь по-русски, Рэйчел.

– Ты мне льстишь, – она улыбнулась. – Просто я тебе нравлюсь. Мне никогда прежде не было так легко говорить по-русски, Джейк. Даже с мамой. У меня, наверное, жуткий акцент?

– Конечно.

– Ты невежа, – Рэйчел ухватила его за мочку уха.

– Какой есть, – Гурьев не сделал ни малейшей попытки вырваться. – Это мамин портрет висит у тебя в кабинете?

– Да. Она любила Лондон, и многое любила в Англии. Ей здесь нравилось. Но… Она очень, очень тосковала. Ну, ты знаешь, она ведь больше не могла ездить к себе, туда, в Петербург, и в Багряниново…

– Ты там бывала?

– Трижды. Я плохо помню, я ведь была совсем малюткой. Помню атмосферу… Немного. Помню, что мне нравилось там.

– А в Кронштадте была?

– Кронштадт? – удивилась Рэйчел. – Не знаю. Нет, я не помню. Почему ты спросил про Кронштадт?

– Не знаю. Просто так. Мне показалось.

– Так странно, Джейк. Мы ведь даже могли, наверное, встретиться… Один из маминых кузенов служил в Балтийском флоте. Его убили большевики. Сбросили в море. Как всё это ужасно, Джейк. И ради чего?! Мама так плакала, когда узнала. И когда король отказал Романовым в убежище… Я просто не понимаю, как он мог так поступить. Ведь это ужасно, Джейк.

– Ну, король – не самодержец… Хотя и я этого не понимаю. Настоящие джентльмены так не поступают.

– Настоящий джентльмен – настоящий хозяин своего слова, – с усмешкой, которой Гурьеву раньше не доводилось видеть, проговорила Рэйчел. – Хочет – даёт, хочет – берёт назад.

– Жаль, что я не джентльмен, – Гурьев тоже усмехнулся.

– Лучше бы ты был джентльменом, Джейк.

– Как и те, из «Бристольского кредита»?

– Это всё теперь неважно, Джейк. Если бы мама была жива, всего этого, вероятно, не случилось бы. И мы бы никогда не встретились, – Рэйчел взъерошила Гурьеву шевелюру. – И я не знаю, рада я этому или нет, на самом деле…

– Ты его любила, Рэйчел?

– Кого?!