В доме поднялась суета, которая обыкновенно предшествует или великому счастью, или великому горю. Бестолково носились слуги, рабыня, посланная греть воду, споткнулась и расколола лутерий, расплескав эту самую воду по полу. Вскочив, она испуганно оглянулась на взиравшего на нее с раскрытым ртом хозяина. В другой раз глупой девке не избежать бы расплаты за неосторожность, но сейчас Эпиком был слишком растерян. Оценив его растерянность, как нежданную милость, рабыня метнулась обратно на кухню и в мгновение ока согрела новый таз воды.

К тому времени Филомела уже не кричала, а сипела. Боль стала невыносимой, она разрывала нутро на части, и в голове несчастной металась одна-единственная мысль: [Чтоб я еще раз согласилась рожать ребенка?! Чтоб я еще раз…].

Новый приступ боли разорвал чрево роженицы, и та дернулась с такой силой, что непременно свалилась бы на пол, если б Гермоксена с неожиданной для столь тщедушного тела силой не удержала ее.

Наконец прибежала повивальная бабка, появившаяся как раз вовремя. Ребенок уже просился наружу, крепко толкая в низ живота своим вдруг сделавшимся необъятным тельцем. Повивальная бабка немедленно выпихнула из комнаты растерявшегося Эпикома и склонилась над роженицей. Филомела уже хрипела из последних сил, задыхаясь и с ужасом сознавая, что еще немного, и ее не станет; еще немного, и всему наступит конец. Еще немного…

Филомела вдруг ощутила облегчение, равного которому не испытывала ни разу в жизни. Боль вдруг ушла, не вся, оставив крохотный свой остаточек, но ушла, а в теле появилась невиданная легкость. Словно некий незримый дух забрал из тела всю тяжесть и наполнил его невесомой субстанцией, согревающей и нежной. Это было столь счастливое чувство, что Филомеле хотелось смеяться и плакать. Она со счастливыми слезами на глазах наблюдала за тем, как какая-то женщина копошится, склонившись над ее ногами. Потом женщина разогнулась и показала Филомеле комочек — красный, сморщенный, уродливый кусок мяса, вдруг заверещавший, захлебнувшийся плачем.

Счастливая от наполнившей тело легкости и ушедшей боли Филомела не сразу поняла, что это такое. Она лишь машинально подумала: почему дети, когда рождаются, плачут? неужели жизнь и впрямь столь скверна, что человек приходит в нее с плачем? И лишь потом до нее дошло, что этот орущий, чудовищно-некрасивый и в то же время прекрасный комочек — ее дитя, ее частица, подаренная миру. Филомела потянулась к ребенку. Повивальная бабка с улыбкой подала ей, предварительно обернув чистой тряпицей, дитя.

— Мальчик, — сказала она, и улыбка скривила бабкино лицо. Такая же улыбка сияла на лицах бабушки Гермоксены и рабыни, что в спешке разбила лутерий.