«У кочевников пустыни, среди которых я жил, — начал Али, — есть собственное понятие о Религии, странное смешенье Христианства и учения Магомета. Они рассказывают, что вначале у Бога был не один сын, а двое: первый Тот, Кого назвали Иисусом, а второй — Люцифер. Поначалу именно между ними произошла ссора, они сразились — и после битвы Люцифер со своими ангелами покинул Небеса, а Иисус остался там. Затем, когда Иисус, вочеловечившись, сорок дней постился в пустыне (страннику охотно покажут то самое место — кочевникам оно отлично известно), Люцифер вновь явился бороться с Ним, как и в незапамятные времена. Люцифер призвал брата отречься от Отца-тирана и вступить в союз с ним, вследствие чего власть над землей перейдет к Иисусу, а Люцифер возвратится в свое обиталище. Иисус объявляет эту сделку гнусной и провозглашает Свою нерушимую преданность Отцу Небесному и намерение следовать плану, предначертанному Богом для Человека. Засим Люцифер расстается с Иисусом, который так и сидит на скале, — но, прежде чем устремиться в адские области, бросает своему божественному Брату такие слова: "Он всегда Тебе благоволил "».

«Легенда замечательная, — сказал Энгус. — И к тому же удивительно касается дела, о котором я собрался тебе поведать. Но ты, должно быть, утомлен дорогой. Войди в дом, умойся и подкрепи силы. Все прочее пока неважно — и ты согласишься, быть может, отправиться на Лидо покататься верхом?»

«Мне сказали, что в Венеции нет лошадей, — помимо тех, что отлиты из меди, над кафедральным Собором».

«И моих. Идем! Могу я позаботиться о твоем слуге?» — Энгус имел в виду юношу в белом, который молча и недвижно стоял позади Али.

«Он не согласится от меня отойти, — ответил Али. — Если ты не против, он будет стоять возле моего стула». При этом хозяин и слуга (если такими были их отношения) обменялись взглядами: Энгус это заметил, но вряд ли узнал чувства, мало ему знакомые, — нежности, доверия, любви. «Я не против», — коротко бросил он и с тяжелой неуклюжестью ступил на крыльцо.

За ужином Али сумел вставить слово об единственной известной ему — и удивительной — подробности жизни своего кровного брата в Венеции: о liaison[67] с некой дамой, за которой тот ухаживал, — о связи, принявшей форму рабского служения.

«Так оно и есть, — подтвердил Энгус. — Cavalier обязан дать согласие быть также и serviente. Я пояснил моей госпоже, что всей душой готов угождать ей как кавалер, однако рабская служба меня не устраивает, — мои возражения были решительно отвергнуты — дама категорически отказалась подвергаться позору в обществе из-за того, что ее чувствами — так сказать, нравственностью — будут открыто пренебрегать, — и мне пришлось покориться». Энгус вскинул на Али насмешливый взгляд, и хотя предметом иронии, как всегда, был он сам, но, помимо насмешки, в нем мелькнул и проблеск сочувствия (вероятно, тоже к самому себе). «Я выгляжу комично в твоих глазах, — продолжал он, — но разве и вправду не комична жизнь, которую я веду? Однако и в ней случаются минуты, когда бывает не до смеха. Дама заболевает, состояние ее признают опасным — невзирая на то, что Cavalier за какие-то мелкие промашки был на некий срок отлучен от дома, его — с дозволения Супруга — призывают к ложу дамы делить все заботы и волнения — таково требование дамы, хотя это может повлечь и некоторые вольности в присутствии Супруга, непосредственном или близком, которые в иное время и в другом месте сделались бы достаточным поводом для Дуэли, однако, в соответствии со сводом Правил, Супруг должен счесть их невинными. С другой стороны, разве не вправе Cavalier настаивать на том, чтобы дама отвергала все законные притязания супруга и всецело расточала свои милости только ему одному — бесценному другу дома, к которому, со временем, супруг (и его родичи) сочтут оправданным обращаться порой за услугой или займом? Это справедливо — вполне пристойно — но и комично — а еще и тяжко».