Хорошо еще, что в прихожей было темновато. Никто не заметил, что лицо его покраснело.
Ему тоже налили чай, а потом, пригубливая чашку и заедая чай малиновым вареньем, которое Спасаломской прислали ее родители, они болтали о чем-то.
Вдруг Спасаломская с видом заговорщика на лице приложила к губам вытянутый указательный палец, стрельнула по сторонам глазами, будто кто-то мог, как скалолаз, подвесив веревки под крышей ее дома, повиснуть напротив окон, заглядывая в комнату. Она подошла к шкафу, где, скорее всего, хранилась ее одежда.
Не станет же она демонстрировать свои последние приобретения. Ни Шешель, ни Шагрей ничего не поймут и лишь для того, чтобы не обидеть ее, скажут:
«О», — чего бы она ни показала им.
Вечернее платье и «О».
Меховое манто и «О».
Она отворила дверь шкафа и вытащила оттуда два свернутых в трубочки плаката, протянула один из них Шешелю, другой — Шагрею.
— О, — сказали они, развернув рулоны.
Это были плакаты к фильму.
— Откуда они у тебя? — тихо спросил Шешель голосом заговорщика, точно их могли подслушать.
— Места надо знать, — весело сказала Спасаломская, — берите. Это для вас. Хоть что-то останется на память о нашей работе.
— А у тебя осталось?
— Конечно.
Жизнь, сблизив их на какое-то время, вновь стала все дальше и дальше отодвигать, и если они не схватятся сейчас за руки крепко-крепко, то потом будет уже слишком поздно, и, как они ни станут стараться дотянуться пальцами друг до друга, расстояние между ними будет все увеличиваться. Даже если они еще встретятся, то жизнь так сильно изменит их, что они станут совсем чужими.
У Шешеля осталось мало времени. Может, только этот вечер и эта ночь.
Шагрей тоже понял это.
— Простите, но вынужден оставить вас, — сказал он.
— Может, посидишь еще немного? — спросила Спасаломская.
— Огромное спасибо. Елена, ты не представляешь, какого труда стоит мне уйти отсюда, и, если ты когда-нибудь еще пригласишь меня — прилечу быстрее ветра, но извини, — далее он говорил театрально строго, — дела государственной важности заставляют меня быть в другом месте.