Мало-помалу преображались и сами полки. Конников в них осталось не больше половины, причем каждый пятый из них превратился в катафракта, покрытого вместе с конем толстыми кожаными доспехами. Непривычным новшеством для отобранных в катафракты пастухов явилось то, что теперь они всюду ездили на запасных лошадях и лишь в момент перед атакой должны были пересаживаться на боевых коней.

Другая половина полков переведена была в пехоту. Как и у липовцев, шестерых щитников-пикейщиков здесь накрепко соединили с четырьмя лучниками. Но, к радости пастухов, их пешком гоняли мало, в основном перевозили и высаживали в поле для боевого построения на санях или за спиной у конников.

Труднее всего шло обучение новых камнеметчиков. Арбалеты и без того у хазар никогда не были в чести, а большие арбалеты-камнеметы на санях, чье действие в бою они прежде не видели, тем более представлялись им какой-то придуманной липовской блажью. Поэтому научить их дружно тремя рядами разворачиваться, а потом съезжаться в плотную смертоносную стену никак не получалось.

Как ни странно, жизнь на зимовье оказалась для Дарника труднее походного марша. Там ему всегда хватало на день одного коня, сейчас приходилось использовать двух. Намотав по необъятному стойбищу не один десяток верст, он в конце дня мешком вываливался из седла и с трудом преодолевал несколько шагов до теплой юрты. Они теперь с Болчой обретались в малой зимней юрте, нагреваемой не столько чугунным очагом, сколько их собственным дыханием, передав прежнюю тарханскую трехсаженную юрту десятку неженатых липовцев.

Веселый нрав по-прежнему не покидал наложницу, к нему только добавилась замечательная начальная пауза, когда, выскочив ему навстречу, хазарка на короткое время как бы замирала, давая ему возможность привыкнуть к своему присутствию, мол, сам дай знак мне приблизиться. Другие наложницы, которых он тоже приучил не хватать себя тотчас в объятия, всегда даже в спокойном ожидании обрушивали на него целый шквал молчаливых нетерпеливых требований: смотри и желай меня изо всех сил. Болчой же словно каждый раз сомневалась, войдет ли он вообще в ее юрту. Дарник входил, и славная девушка тут же вся расцветала от удовольствия. Не расцвела она лишь однажды, он это сразу почувствовал и удивленно на нее оглянулся.

— Там моя дочь, — робея, произнесла хазарка.

Князь вошел в юрту и при свете очага и двух свечей увидел небольшой шевелящийся комок из лисьих и куньих шкур. У комка обнаружилось круглое гладкое личико, обрамленное рыжими волосами.

— Это Соон, моя дочь, — простые слова на словенском языке давались Болчой уже без труда. — Она сейчас уйти.