— Знаешь… я понял, — произнес Рудольф. — Ты был прав. Я тебя понял… Жаль, слишком поздно.

— Это моя вина. Отчасти, — все с той же печалью сказал Барон. — Надо было быть красноречивее. И лучше объяснять. Но… я тогда был не в том состоянии, чтобы составлять красивую и убедительную речь. Говорил, как сумел. Видимо, плохо…

— Тогда все равно не получилось бы, — вымолвил, поразмыслив, Рудольф. — Чтобы понимать такие вещи, нужно, чтобы хорошо ударило по голове. То есть чтобы жизнь хорошо ударила. Теперь я тебя понял. А тогда… вряд ли.

— Нет. Я виноват, — упрямо повторил Манфред. — Надо было говорить логично, рассудочно. Я попробовал от сердца. А ты для этого слишком рассудителен и патриотичен.

— Да… А знаешь… — Шетцинг снова поразмыслил. — Хорошо, что мы не политики. С такими талантами ораторов получилось бы плохо.

— Да уж… — Рихтгофен впервые за весь разговор чуть улыбнулся. — Политика нам пока не по плечу.

— Все хотел спросить… Слушай, а почему ты обозвал наши машины «яблочными баржами»?

Рихтгофен задумался.

— Ты знаешь… — сказал он наконец. — Я просто не помню. «Баржи» — потому что большие и неуклюжие. А вот почему «яблочные»… хоть убей — не помню.

Летчики рассмеялись, негромко и искренне.

Золото сохранило Шетцингу ноги, даже обошлось без инвалидной коляски, хотя костыль все же стал его неизменным спутником. Воспоминания о госпитальной жизни Рудольф загнал в самые глубины памяти, но они прорывались каждую ночь, возвращаясь в немыслимых ночных кошмарах. Если ад и существовал, то германские госпитали конца войны были его филиалами на земле.

Шетцинг покинул лечебницу поздней осенью девятнадцатого, уже после подписания мира. Война наконец закончилась, под овации и ликование во всем мире. Даже немцы, униженные и ограбленные, чувствовали облегчение. Напрасно, их удел оказался столь печален, что вскоре даже тяготы войны вспоминались как благо. Давно устоявшаяся традиция подразумевала, что проигравший лишается каких-то земель, выплачивает контрибуции, в общем, расплачивается за поражение. Чувствительно, но в разумных пределах. Однако эта война стала совершенно иной, не похожей на предыдущие. И мир тоже обрел крайне специфический вид…

Торжествующие победители грабили поверженного противника, совершенно не скрывая, что намерены залезть в каждый карман и вытащить последнюю монету. «Немец заплатит!» — и из страны вывозилось все, от жалких остатков золотого запаса до фуражного зерна. Для спекулянтов наступила эра благоденствия, военные пайки казались лукулловым пиром по сравнению с тем, что можно было купить по новым ценам. Города превращались в огромные барахолки, где измученные недоеданием жители распродавали последнее имущество за горстку муки или десяток картофелин. Впрочем, селянам жилось не лучше — две трети их продукции просто конфисковалось в уплату контрибуций, остальное предлагалось продавать по твердым ценам.