— Ваши слова, господин Кулебякин, вызывают недоумение у тех, кто давно знаком с обвиняемым. Не могли бы вы изъясниться яснее, — попросил председательствующий.

Старик-incroyables кивнул.

— Видите ли, ваша светлость, — произнес он. — Когда-то я служил в Санкт-Петербурге при Большом дворе! И я… у меня… я… я… — Кулебякин вдруг побледнел.

— Что — вы? — нахмурился пан Марушевич.

— Я… я… у меня случился амур, — пролепетал Кулебякин.

— Мы рады за вас, — ответил пан Марушевич.

Гусары захохотали. А прокурор смотрел на Кулебякина так, будто тот анекдот испортил.

— Русские, что, все такие озабоченные? — послышался голос Мэри-Энн.

— Да, но это был амур с ее императорским величеством Екатериной, — заявил Кулебякин.

Шутки и хохот прекратились. В зале стало тихо.

— Сударь, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил пан Марушевич.

— Еще как отдаю! — Кулебякин сорвался на фальцет. — Это случилось ночью. А потом государыня спросила мое имя. Я испугался и назвался Федоркиным Иваном Кузьмичем. Так звали ее повара.

— Постойте, сударь, — прервал его пан Марушевич. — Вы хотите сказать, что… — тут председательствующий запнулся, — вы хотите сказать, что та особа, о которой вы упомянули, в тех обстоятельствах, которые вы обозначили словом «амур», даже не знала вашего имени?

— Именно так, именно так, ваша честь! — Кулебякин обрадовался — его наконец-то поняли.

В зале стояла тишина. Атмосфера сделалась напряженной.

— А на следующее утро, — продолжал Кулебякин, — ее императорское величество осыпала повара наградами. Чин полковника, золотая табакерка с алмазами, двести тысяч наличными, имение в Барвихе и три тысячи душ крепостных — вот, что предназначалось мне, а получил этот подлый повар. И он не сознался императрице в том, что не он сделал накануне этот амур, он коварным образом завладел всеми этими наградами и скрылся из Санкт-Петербурга! А потом еще и имя сменил! Переехал в Москву и объявил себя графом Христофором Францевичем Дементьевым.

Я приуныл. Кулебякин хоть и выглядел шутом, однако ж вытащил на свет скелет, который был скрыт в нашем семейном шкафу. Дела мои стали совсем плохи. Одно дело, когда дворянина судят за убийство, и другое дело, когда обвиняемый — простолюдин. Я покосился на господина Швабрина, опасаясь, что Алексей Иванович откажется защищать меня. Он с хмурым видом слушал Кулебякина, на лбу его образовались глубокие складки. Оставалось только догадываться, о чем он думает.

— Но какое все это имеет отношение к нашему делу? — спросил пан Марушевич.

— Как — какое?! — вскрикнул Кулебякин, только что радовавшийся, что его наконец-то поняли. — Этот человек, — он ткнул в мою сторону, — вовсе не маркиз, он сын того самого Федоркина Ивана Кузьмича. Я выследил его после того, как его слуга, — он ткнул пальцем в каналью Лепо, — пытался заложить ту самую табакерку с алмазами. Я узнал ее.