Девочка-фрейлина, несущая светильник, со страхом и удивлением смотрела на свою госпожу, которая, не более часа назад, шла этой же дорогой, и голова её была высоко поднята, руки крепко стиснуты перед грудью, а походка, хоть и нервная немного, оставалась уверенной, как всегда. Теперь же, возвращаясь, она вдруг пошла нетвёрдым шагом, покачиваясь от стены к стене и слепо хватаясь за них руками. Так ходил когда-то в своём родовом замке отец этой самой девочки-фрейлины. Но он бывал тогда пьян и добродушен, а мадам герцогиня сейчас похожа, скорей, на больную… Ой! Девочка вздрогнула и подбежала ближе, потому что её светлость снова покачнулась и повалилась на стену, по которой медленно сползла на пол, на колени.

– Позвольте помочь вам подняться, мадам! – пролепетала девочка.

Но герцогиня к ней даже головы не повернула.

Неужели это было сегодня? Всего какой-то час назад она шла к королю этими же коридорами, по этим же плитам, и этими же ногами, которые отказываются слушаться теперь? Нет, не может быть! Слишком велика разница между тем, что было и тем, что стало! Настолько велика, что кажется, будто всё вокруг переменилось, включая Францию и весь белый свет…

Нельзя сказать, чтобы мадам Иоланда отправилась к Шарлю в радужном настроении. Такой повод, как пленение Жанны исключал всякую радость. Но и впадать в уныние герцогиня считала преждевременным. Всё поправимо, когда имеешь влияние на тех, от кого всё зависит, а влияние мадам ещё имела. Шарль, хоть и пытался при каждом удобном случае изображать из себя обиженного, всё-таки не мог полностью отстранить «матушку» от государственных дел, потому что, её членство в королевском совете было отнюдь не номинальным, и мадам продолжала цепко держать в своих руках значительную часть военного финансирования. Плюс к этому, оказалось, что король до сих пор привыкший думать, что заботы в его собственной семье складываются и разрешаются где-то в дали от его персоны и сами по себе, вдруг обнаружил, что и здесь всё держится на мадам Иоланде, которая, явно не вмешиваясь, умела окружить скучающую королеву людьми, избавлявшими Шарля от сетований и обид супруги. Так что, вставая в позу обиженного ему приходилось очень осмотрительно отмерять милость и гнев, чтобы, с одной стороны, «матушка» не чувствовала себя в опале и сохраняла желание латать дыры на внутренней и внешней политике его бедного королевства, но, с другой, чтобы ей и в голову не пришло считать себя прощённой – а то, чего доброго, затеется заплести вокруг него новую интригу…

Так что, к великому неудовольствию её противников, герцогиня медленно, но верно, обретала пошатнувшуюся, было, почву под ногами. Как, впрочем, и прежнюю зоркость. Поэтому пленение Жанны не испугало её неожиданностью. Скорее, она ждала чего-то такого, и не просто ждала, а торопила, торопила, потому что умела наблюдать и давно заметила, как уверенное высокомерие в глазах Ла Тремуя сменилось показным. Как весел и азартен стал вдруг, вялый прежде, король, и как суетлив при нём стал её Шарло… Она сделала тот вывод, который хотела. Король платит долги! Ничего другого она не могла и не хотела ему приписать, потому что сама закладывала основы королевской морали… нет, скорее, не морали – придворной политики, которая диктовала не быть никому обязанным, чтобы не быть и уязвимым. Жанна подарила ему королевство, а теперь и он – выкупив её из плена, пусть даже и подстроенного, Бог с ним! – подарит ей жизнь и свободу, и они сразу станут не просто равны! Он, король, станет выше, потому что его слово будет последним, его милость скажет народу Франции, уже уставшему воевать, много больше, чем её недавняя отвага, и военное неистовство. И всё! Всё! Дело о сводной сестре будет забыто! Дева окончательно уступит Королю, а король, наконец, успокоится и, сумеет оценить без обиды всё сделанное для него!