На следующей, уже ночной стоянке Дарник приказал Афобию привести Евлу к своей колеснице, где он время от времени уединялся, чтобы просто поваляться на сложенном в ней княжеском шатре. Ромейка ожидала новой порции княжеских наставлений, поэтому при виде стоявшего и молчавшего возле двуколки князя сначала ничего не поняла и недоуменно огляделась, в сильном лунном свете не видно было ни мирарха, ни Корнея, даже Афобий куда-то исчез. И тут до нее дошло. В подтверждение своей догадки она быстро дотронулась до предплечья Дарника. Прикосновение сказало ей то, что не сказал князь. Распустив узел со спящей Ипатией, она передала ему дочь и полезла под полог колесницы. Потом приняла от него дочь обратно и отодвинулась в глубь повозки, давая место Дарнику.

Поспешность, с какой она хотела угодить и себе, и князю в любовных ласках, слегка мешала, но была при этом предельно открытой и трогательной. Евла словно наверстывала упущенное и хотела испытать все и сразу. Несколько раз ему даже хотелось сказать ей: обожди, не суетись, все успеем и попробуем. Но не говорил и подчинялся ей, не столько получая свое наслаждение, сколько радуясь ее лихорадочному восторгу и упоению. А еще был шепот любовных словенских слов: оказалось, что он здорово по нему соскучился, да и когда он был у него в последний раз: тервижка Милида, ромейка Лидия, молчаливая словенка Видана. За все время Евла лишь однажды выдохнула по-ромейски: мамочка, все остальные слова были словенскими, с легким ромейским акцентом, придававшим им особо милую выразительность. И надо было мне до сих пор столько выделываться – досадовал он сам на себя.

– А я знала, что что-то все равно будет, – снова и снова повторяла она. – Бог услышал мои молитвы!

В эту ночь он еще дважды садился на коня и дважды возвращался на свое маленькое лежбище: два на два с половиной аршина, где он вытянуться в полный рост мог только наискосок. Теперь же они отлично помещались там втроем. Даже кормление грудью Ипатии превращалось в некий дополнительный любовный обряд. Удивляло, что и с дочерью Евла говорила не по-ромейски, а по-словенски.

– Раз она здесь живет, значит, это должен быть ее первый язык, – объясняла Евла.

С каждым его приходом их объятия становились все более слаженными и приятными.

В ранней молодости ему приходилось любопытства ради считать, сколько любовных подвигов у него может получиться за ночь. Сейчас такой подсчет был невозможен – их любовные утехи не делились уже ни на день, ни на ночь. Все подчинялось ритму походных остановок. Дарник удивлялся сам себе: крайняя физическая истощенность от нескончаемой скачки вовсе не мешала ему снова и снова загораться любовной страстью, словно в нем одновременно было два разных тела: одно – до предела усталое, избегающее малейших лишних движений, другое – пылкое и ненасытное, готовое себя тратить и тратить. Права, наверно, была Евла: как забота о дочери давала ей новые силы, так и ему взорвавшаяся в теле страсть приносила особую выносливость.