— Что вы говорите?

— То, что нам всегда следовало бы говорить. Мир не ополчится на нас, если мы примем его с радостью. — И тут он, склонив голову, громко вздохнул — смиренно и покорно, и от этого смирения меня вдруг пробрал неестественный холод. Не может же он всерьез… Но он, кажется, мог. Он снова вздохнул, и в этом вздохе было что-то доверительно печальное и усталое. Он что же… быть не может. Он находил бывшую вражду неинтересной? Как, собственно, находил ее и я. Если только в ней не было бы ничего нового. Но именно это и было новым. — Полагаю, что я уже ничем не могу оправдаться в ваших глазах?

Фигурально выражаясь, я застыл с открытым ртом. Хотя открыть рот и заговорить сумел не сразу:

— Прошу прощенья, что?..

— Нет, нет, — предупредительно прервал он меня, и в его глазах снова проскочила странная искра, а голос стал и вовсе елейно-задушевным. — Это вы меня простите. К чему вражда нам, братьям по вере? Если вражда не нужна даже нашим братьям если не по вере, то по самой Франции? — его взгляд стал казаться бархатным, а слова будто усыпляли. — Нам всем следует забыть старые обиды и объединиться во имя высшей цели.

— Высшей цели? — переспросил я. — Фландрии?

— И чего-то неизмеримо большего! — чарующе улыбнулся Дизак. — Ради царства всеобщего мира и согласия, Благоденствия и вечного Рая на земле!

Похоже, не я один сейчас смотрел на него как на умалишенного.

— Вот это здорово!.. — услышал я восклицание за своей спиной и узнал голос Роли. Похоже, вся компания все же подобралась поближе, любопытствуя, что же произойдет. — Красиво заливает!..

Дизак бросил на него быстрый острый взгляд, но тут же снисходительно наклонил голову:

— Благодарю. Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?

— Э… в общем и целом верно, — несколько недоуменно протянул Роли.

Дизак продолжал улыбаться, имея загадочный вид кота, слопавшего пресловутую канарейку.

— Это же… — проговорил вдруг некстати Огюст, но в то же время где-то позади раздался странный шум, толкотня и Огюст замолчал. Впечатление было такое, будто кто-то его куда-то тихо уволок, но я предпочел не оглядываться.

— И нет ни эллина ни иудея?.. — промолвил я.

Дизак быстро повернулся, и снова мягкий наклон головы совершенно не вязался с внутренней, но словно бы задрапированной мягким радужным блеском резкостью в глубине его глаз.

— Вы совершенно правы. И я весьма рад тому, что мы понимаем друг друга. Оставим же вражду и прежние заботы. Нас всех ждет великий и прекрасный новый мир. Отринем прошлое — ненужный тяжкий сон!

— Но что с империей, — напомнил я, — почему не сто лет, не тысяча, почему двести?..