Остерман? На него указывали чаще всех. Действительно, из столпов прошлого царствования только он один и остался. Однако… Я слишком хорошо его знаю. Это заяц. Необыкновенно крупный, наглый, холеный — но все же заяц. Для власти, хотя бы тайной, ему кой-чего недостает. Ума хватает, коварства в избытке, а вот мужества…. Мужества, смелости, силы духа — как угодно назовите — Бог не дал. Готовности рубить головы врагам, с хладнокровным сознанием, что собственная шея столь же уязвима. Бирон, будь он трижды гад ползучий, необходимой решимостью обладал. Миних — тем паче. Остерман же, ставши правителем государства, обречен превратить его в посмешище, — хотя бы потому, что склонен прятаться, когда обстоятельства требуют выйти на авансцену и повелевать. Уж коли претендуешь на главную роль — умей взять на себя бремя ответственности. Подданные стерпят любую власть: несправедливую, жестокую, даже глупую, — лишь бы она была дееспособной.

А если не Остерман, тогда кто? Картина невнятная и мутная рисовалась из расшифрованных писем. Я клял своих людей на все корки… Грешен, братие! Теперь готов признать, что требовал невозможного: известия агентов точно передавали реальность. Невнятица и муть безвластия, распространяясь, охватывали государственный организм, как смертный холод — члены умирающего. Известие об отставке Миниха принц Антон-Ульрих велел публиковать под барабанный бой, словно весть о военной победе. Только знал ли победитель, что ему делать дальше? Добрый и порядочный, но слабохарактерный, принц мог бы жить мирно и счастливо — если бы понимал, что людям его склада хвататься за кормило правления никак нельзя. Не тронь, целее будешь! Тем более, он совершенно не понимал ни государственных задач империи, в которую забросила его слепая фортуна, ни собственного положения в ней. Ну вот, представьте: имея чин генералиссимуса, Антон-Ульрих вряд ли мог при этом рассчитывать хоть на одну роту по-настоящему верных войск. Да что войска — собственная жена его не слушалась! Получившая, после низложения Бирона, регентство при сыне-императоре, двадцатидвухлетняя Анна Леопольдовна совсем закусила удила: третируя законного супруга, как каналью, она почти открыто сожительствовала с прежним своим фаворитом, саксонским посланником Линаром. Все государственные дела решались по советам любезного друга. Еще немного — и политику России станут определять, вместо Санкт-Петербурга, в Дрездене или Варшаве.

Кому такое понравится? Разумею, кому из русских? И, действительно, корреспонденты мои сообщали, что среди дворянства, а особенно — в гвардии, пробудилось нечто вроде национального чувства. Не такого, как у британцев, гордых преобладанием над прочими народами: тут, скорее, пробилось недовольство германским засильем при дворе. Чувство естественное и понятное. Вот только почему его распространение финансировалось французским посольством, а главными проповедниками русского патриотизма оказались отпрыск гугенотов Лесток и крещеный еврей Грюнштейн? Стоило маркизу де ла Шетарди позвенеть золотом, как эти проходимцы мигом обрусели! Знаменем же нарождающегося движения сделалась царевна Елизавета.