— Да мыл я руки, мыл, не беспокойтесь! Не умею по-другому…

— Скажите честно, вы вообще-то — врач?

— Потомственный. Звать Смирнов Григорий Михалыч… Целый кандидат наук. Как раз ортопед. Так что вам, можно сказать, — повезло.

— Ну коне-ечно! Вот объясните мне, — чего вы добиваетесь, вместо того, чтоб доставить меня в госпиталь?

— А вам оно и ни к чему — понимать… У, мать иху, чем охлаждать-то? Неужто водой холодной придется поливать? А!

Выскочив из комнаты, он принес мятую алюминиевую миску, полную льда, соскобленного в морозилке тридцатилетней "Оки".

— На! Садись, — и держи левой рукой на переломе, не то перегреется…

Его бурная пьяная деятельность невольно подчиняла, буквально гипнотизировала, и Майкл, чувствуя, что участвует в самом нелепом событии своей нелепой жизни, тоже подчинился. Вялая рука не ощущала холода, но каким-то образом все-таки держала раритетный сосуд на месте опухоли. Доктор орлиным взором всматривался в экран, но спустя некоторое время голова его начинала склоняться под действием беспощадной силы тяжести, он встряхивался, подбирался, грозно сводил брови, насильственно устремляя в экран утомленный взор, и спустя десять минут все начиналось сначала.

— Миша, — неощутимым голосом тихо позвал англичанин, — а вы уверены, что он отдает себе отчет в своих действиях?

— Это неважно. Все равно сделает как надо. Да не бойся, я его, совершенно случайно, знаю: он вполне-вполне на уровне…

— Да он же — в лоскуты…

— Я пригляжу.

— Миша, при всем уважении к вам, — вы же не доктор. Как вы присмотрите?

— Я — ветеринар. Так что замечу, если он упорет какой-нибудь уж совершеннейший косяк. Вроде того случая, — знаешь? — когда больному по всем правилам искусства со всем мастерством и профессионализмом ампутировали не ту ногу. Из разряда медицинских баек-страшилок…

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Островитянин со всей возможной в его состоянии ядовитостью, — вы как никто можете утешить и поддержать в трудную минуту.

Пару раз Михаил покидал комнату, чтобы нагрести новой наледи в миску, потому что прежний снег таял с поразительной скоростью. Врачеватель на своем посту стал приходить в себя почаще, так, что, можно сказать, бодрствовал большую часть времени. Часа через два он щелкнул чем-то, а когда еще через пятнадцать минут шина вдруг стала свободной, подошел, размашистым движением, как саблю — из ножен, выхватил иглу из вены, стащил шину и заявил категорически:

— Все!

— Что — все?

— Когда кончится действие лекарства, можешь вставать. А еще можешь, наоборот, вставать прямо сейчас, пока действие лекарства не кончилось. Как хотите. Предупреждаю только, препарат перестает действовать сразу, все — или ничего, знаете? Это может оказаться немного слишком.