— И теперяча, Григорий Иванович, он приказал своим девкам и бабам одеть все эти срамные заморские одёжки на себя и кажную божию субботу, после обедни, по два часа, гулять в ней по улице. А кто не выйдет — того велено хватать и тащить на конюшню.

— Пороть? — потирая руки, не утерпел Киреев.

— Зачем пороть… — работать. Либо ты каждую субботу гуляешь в новом платье, подаренном от помещика, или цельный дюжий день убираешь конюшню.

— Это правильно! — Киреев впервые похвалил соседа. — Здесь он молодец! Надеюсь, конюшни теперь блестят у него?

— Помилуй, кормилиц? Как же, дождёшься от них благодати. Бабы в Таганово оказались хитрющие! Назло всем готовы ходить в этих срамных платьях, нежели делать доброе дело на гумне. Грят ещё не одна не пошла работать! Как только обедня в субботу окончиться, так тутжна по улицам шастают, зубы точат об обновах, всем кости перемалывают! Что с них взять — дьявольское семя.

— Даа… — Киреев допил вино. Задумчиво поставил кубок на стол. — А ещё говорят, я самодур!

— Что ты, благодетель, спаси и сохрани! Лучше тебя нет никого на свете!!!

— Ладно, — довольный похвалой барин улыбнулся в густую рыжую бороду. — А сам-то он где, что делает?

— А кто ж его ведает. Кто грит — в Новгороде, кто в Москве, а кто сказывает, будто уехал опять к басурманам за товаром.

Глава 27

Глава 27

Крупный дородный мужик в шелковой оранжевой рубахе сидел за столом в рабочей столовой «Строительно-дорожной бригады N3» расположенной под небольшим тканевым навесом. Его матово-бледное лицо было напряжено, курчавая до пояса борода вспенилась. Тяжелым пристальным взглядом темно-карих глаз он задумчиво рассматривал небольшую горку серебреных украшений рассыпанных перед ним.

— Иван свет Степанович, помоги! — худосочная женщина с добрыми исплаканными глазами милосердно застыла, склонив голову.

— Христом, богом заклинаю от всех людей мирских! — челобитчица склонилась в низком поклоне. — Не к кому обратиться нам более. Нет жития ни бабам, ни малолеткам, ни старикам от управителя — аспида. Душегуб запытывает за любую мало-мальскую провинность, забивает до смерти, лишает живота. Лютует почище зверя лесного. Ирод пьёт кровушку православною вёдрами.

— Иван! — слёзы выступили на её глазах. — Прошу тебя! Умоляю! Заступись. Покарай зверя лютого.

Собеседник изумленно заморгал ресницами, недовольно закряхтел в кулак.

Чуть вдали от расположившейся под открытым небом столовой начали спорить друг с другом несколько мужиков. От группы говорунов отделился щуплый мужичок в суконной однорядке, холщовых портах заправленных в сапоги, с жидкой как стёртый веник бородой. Он резво двинул в сторону собеседников. Подбежал к столу, громко и призывно топая ногами.