Помнится, к вечеру я, балда, еще и порадовался отсутствию «аптекаря».

Пользуясь свободным временем, мне удалось критически переосмыслить сюжет и творчески его переработать, введя новую линию с «Некрономиконом» — чего добру пропадать, раз я про него уже упомянул.

Надежда, что уж теперь-то Семен Никитич должен меня выпустить, к ночи переросла в уверенность.

«А отомщу я ему за все потом, это от него никуда не уйдет», — пообещал я себе.

Счет, который я собирался ему предъявить впоследствии, после того как выслушал Васюка, вырос еще больше. По самым грубым прикидкам — вдвое.

Оказывается, мой гонец исхитрился попасть к царю только благодаря тому, что был сыном одного из стрельцов. Можно сказать, пролез в государевы палаты по отцовскому блату, и, если б не это обстоятельство, он так и не смог бы увидеть Годунова.

Отсюда и эта фраза про Думную келью, которая явно принадлежала Борису Федоровичу.

Вот только произнес ее царь совсем в другом контексте, сказав, что ждет меня в ней с нетерпением, а потому просит возвернуться и не совать свою голову в пекло, и велев завтра же поутру отправляться ко мне.

А вечером за Васюком пришли люди Семена Никитича…

Пытки были потом — поначалу «аптекарь» говорил с моим гонцом ласково и вкрадчиво, уверяя, что государь передумал и решил повелеть своему верному князю иное.

Однако Васюк, заподозрив неладное, заупрямился, яд брать отказался, заявив: над ним, как над ратником полка Стражи Верных, только четыре воеводы. Приказ одного из них он выполнил, а повеление другого слышал, потому пускай тот вначале сам отменит его, а уж тогда…

Слово за слово, и пряник быстренько был сменен на кнут, после чего понеслось…

Я слушал и диву давался, каким идиотом может быть человек. Еще одного такого советника близ царя, как Семен Никитич, и никаких врагов Руси не надо — сами все развалят, причем в наикратчайшие сроки.

Следующий день я ожидал с нетерпением.

Однако жизнь хитра. Когда у меня на руках появились козыри, она внезапно решила сыграть со мной в шахматы — не было «аптекаря», и все тут.

Молчуны-палачи, исправно поставлявшие нам еду и питье, словоохотливостью не страдали, отвечая на все вопросы односложно: «Не велено, княже, с тобою гово́рю вести», да и лекаря, который явился сегодня переменить повязки у Васюка, раскрутить не вышло.

Напуганный до полусмерти Семеном Никитичем костоправ наотрез отказался говорить, боязливо косясь на мрачного здоровяка, стоящего в дверях и выразительно скрестившего на груди могучие ручищи.

А когда я попытался действовать понастойчивее, то этот же здоровяк заметил: