Но, как ни удивительно, в Ольховке все было спокойно. Об этом мне доложили уже дозорные, выставленные именно там, где я и рекомендовал Самохе, то есть на развилке дорог перед лесом, в двух десятках верст от деревни.

Пост мой полусотник оборудовал по уму, заставив гвардейцев слепить нечто вроде гнезда в раскидистой кроне высокой сосны – и в глаза не бросается, но главное, что видно далеко окрест.

Гонцов в саму Ольховку я отправил, но извещать народ о моем возвращении запретил, решив нагрянуть внезапно, как гром среди ясного неба. Пусть будет сюрприз для Ксении.

Словом, о прибытии первым узнал лишь Самоха – без него никак, да еще ключница, которая должна была тихонько вынести из опочивальни мою гитару.

Я появился примерно спустя полчаса после того, как народ погрузился в послеобеденный сон.

Заранее предупрежденная травница уже стояла на крыльце небольшого терема – нечто среднее между крестьянской избой и боярскими хоромами, с которыми его объединяло только наличие второго этажа.

В руках она держала мой инструмент, изготовленный, по уверению Алехи, лучшим итальянским мастером, и моток запасных струн.

Разумеется, вначале я обнял и расцеловал прослезившуюся Петровну, после чего принялся тихонько менять лопнувшую струну и настраивать гитару. Затем подобрал нужные аккорды, чтоб не ударить в грязь лицом, и после этого отправил ее наверх для контроля, а то мало ли.

Выждав еще несколько минут, я решил, что пора, неслышно, на цыпочках подошел к двери, ведущей на женскую половину, открыл ее и, прислонившись к притолоке, громко запел:

Признаюсь, ожидал эффекта, но что он окажется столь впечатляющим…

Вначале царевна горько вскрикнула, решив, что мой голос почудился ей сквозь сон, и тут же подумав, что это не к добру. Но песня продолжала звучать, и Ксения встрепенулась, не помня себя, подхватилась и в чем спала, в том и спорхнула вниз по лестнице, прямиком в мои распростертые объятия.

А уж и ревела она…

Ну словно получила иную весточку, куда неприятнее.

На секунду оторвется от моей груди, посмотрит недоверчиво, я ли стою перед нею, не исчез ли, вновь счастливо просияет и опять реветь, уткнувшись в кафтан.

– Чтоб боле… Чтоб никуда… Нипочем не отпущу… Никому не отдам… – всхлипывая, причитала она.

Угомонилась Ксюша лишь после появления ключницы.

Та некоторое время, держа в руках одежду царевны, стояла на середине лестницы, не решаясь помешать, заодно тоже разревевшись, но потом спохватилась и, спустившись, накинула ей на плечи шубку.

Лишь тогда царевна пришла в себя и, испуганно ахнув, отшатнулась, горестно всплеснув руками: