— А месяц какой? — поинтересовался я сроками.

Оказалось, четвертый. Я присвистнул, что Любаве не понравилось. Она вновь подобралась, словно пантера перед прыжком, и предупредила:

— Токмо запомни: со мной что хотишь учиняй, но, пока жива, дите травить не дам, так и знай.

— Зачем же травить. Просто помалкивай, чей он, и все, — пожал плечами я, сознавшись: — Не о том я расстроился. Худо, что прежняя краса у тебя из-за этого, честно говоря, несколько поубавилась, а я на нее рассчитывал.

— Да на что она ему ныне? — грустно улыбнулась она. — Я чаю, в Москве боярышень хоть отбавляй, выбирай — не хочу.

— Увы, любовь у него, — вздохнул я. — Полячку подавай.

— А где ж он ее углядел-то?

— Слыхала, поди, про вдовушку покойного государя? Вот ее. Признаться, надеялся на тебя…

— Сызнова ты промашку дал, княже, как некогда с Кентином ентим, — усмехнулась она. — Ежели у него любовь, нешто ее возможешь притушить? А коль не согласен, про самого себя вспомни да про Ксению Борисовну.

Крыть было нечем, и я, досадливо поморщившись, умолк, уставившись в окно. Видно в него было плохо, слепило солнце, но я и не ставил целью разглядывать окрестности, будучи увлеченным разработкой новых запасных вариантов. Правда, получалось не ахти, ибо в душе я чувствовал правоту Любавы. Не удастся мне погасить в Федоре это чувство. Никак не удастся.

От досады, что все так плохо складывается, я даже велел остановить возок и пересел на коня, надеясь, что от свежего холодного воздуха мой пессимизм слегка выветрится, да и черные мысли посветлеют. Однако не вышло — едва в мозгу что-то забрезжило, как я отвлекся.

Произошло это на развилке дорог. Одна уходила круто влево, к Вардейке, а вторая вела на восток, к селу Тонинскому. Именно там стоял на обочине какой-то подросток. Кавалькада всадников проносилась мимо него, обдавая комьями жирной грязи (мартовское солнышко старалось не на шутку, отогревая промерзшую за зиму землю), а он продолжал стоять с полуоткрытым ртом, глядя на моих гвардейцев. Отойти в сторону мальчишка не пытался, хотя к тому времени, когда я поравнялся с ним, вся его одежонка, включая и шапку, была изрядно забрызгана грязью. По чумазым щекам его… Я прищурился, вглядываясь. Нет, не показалось, и впрямь слезы. А мгновением позже я признал и самого подростка — Позвон. Ну да, так и есть, он самый, в смысле она самая, поскольку, если мне не изменяет память, Позвон оказался девчонкой Павлиной.

Увидев меня, Павлина проворно сдернула с головы свою шапчонку и склонилась в поклоне.

— Поздорову тебе, князь. — Она бросила быстрый взгляд на остановившийся неподалеку возок, в окошке которого мелькнуло лицо Любавы, и торопливо продолжила: — И княгине твоей тож.