– Мария Александровна? – бледные губы Настасьи Константиновны приоткрылись в изумлении. Сверкнул белейший жемчуг, но и это обстоятельство не прекратило моего упрямства. – Сетовала на Владимира Ильича?

– Естественно, – гордый причастностью к семейным тайнам Ульяновых, я выпятил грудь. – Ей не нравилась нарочитая набожность детей. Посты, богомолья, при общей скудости семейных средств, частые и обильные жертвования на церковь. Мария Александровна считала все это излишним. Помню, как Мария Александровна даже всплакнула с досады…

– С досады? – переспрашивает Настасья Константиновна. – Так и писать?

– А как же? В тот момент речь шла не столько о материнской скорби, сколько об отчаянии одинокой женщины…

– Одинокой? Так и писать?

– Вам кажется это странным?

– Конечно! Ведь у Марии Александровны, кроме почившей Ольги, оставалось еще пятеро детей и, кажется, уже успели народиться внуки.

Сейчас и против обыкновения Настасья Константиновна говорила как-то слишком уж твердо и будто бы даже назидательным тоном. Я вспыхнул.

– Если говорить совсем коротко, она сказала мне, что Володя не прав и понапрасну смущает семейство, вынуждая его общаться с презреннейшим из русских сословий, а именно попами.

Карандаш Настасьи Константиновны замер. Рука дрогнула. Плечи опасно ссутулились. Милочка подперла ослабевшую голову ладонями. В такой беспомощной позе она оставалась несколько мгновений, очевидно, перебарывая дурноту. Я изготовился к оказанию неотложной помощи, поместив свое неуклюжее тело между стулом, на котором страдала милочка, и дверью. Ах, если ее постигнет обморок – а это нормально для столь нежных особ, потому что настоящая дама обязана быть беспредельно чувствительной, – то я окажусь тем спасительным якорем, который удержит ее уплывающее сознание в этом не самом совершенном мире. Я стану тем оплотом, опорой для ее хрупкого тела и, возможно, сподоблюсь ощутить на своей шершавой щеке тонкий аромат ее дыхания. Мгновения летели, складываясь в минуты. Настасья Константиновна сидела неподвижно, а потом я скорее почувствовал, чем расслышал едва трепетавший на ее устах вопрос:

– Что же сказала вам эта женщина?

Собрав все отпущенное мне Господом мужество, я ответил:

– Бога нет, а если бы он существовал, то Олюшка бы непременно выжила. Да. Так сказала мне горестная мать на паперти церкви, в которой отпевали ее дочь.

Настасья Константиновна встрепенулась, трепетными пальцами ухватила карандаш. Грифель зашуршал, оставляя на бумаге быстрые росчерки. Написав один абзац, она снова остановилась, чтобы перечесть написанное.