Пилот скользнул на свое левое кресло с неожиданной для пухлого тела ловкостью. Пощелкал переключателями, ставя крестики на грифельной доске — пассажир узнал тот же контрольный лист, усиленно внедрявшийся Корабельщиком десять лет…

И к чему пришло?

К возвращению в разоренную очередной междуусобицей страну, в которой все, все, все придется начинать сначала…

Итальянец помог пристегнуть ремни с тяжелой пряжкой, вздохнул и зашевелил ручкой, задвигал педалями, защелкал рычажками. По-прежнему тихо красный гидроплан тронулся от пирса, выкатился в залив между засыпающих черных скал-кораблей, оставил слева светящийся багровым, как угли, Алый Линкор. Потом разогнался и взлетел — и снова, ни рева двигателя, ни звона, ни яростной вибрации — ничего, что так настораживает и отпугивает в полетах обычного человека. Только свист винтов превратился в тонкое гудение, не мешающее совершенно разговору.

Впрочем, итальянец молчал долго.

Разговорился пилот через добрый час после взлета, когда красный аппарат забрался уже в холодное небо над Загребом, и сложности с полетом над горами — красивыми, жуткими в нечитаемой мешанине длинных закатных теней — остались позади. Западный небокрай горел неярким, поминутно слабеющим светом, уступая громадной, обкусанной спереди, убывающей луне. От плексигласовых окон потянуло прохладой, и самую чуточку запахло нагретым железом, кожей от сидений, и кофе.

Кофе пахло из маленьких термосов-стаканчиков, пилот вытащил их из ящичка под приборной доской и протянул один пассажиру, показав, как скрутить крышку:

— Prego…

Пассажир вынул черное зеркало, выданное, конечно же, Алым Линкором, и закрепил винтиками в зажиме, по центру приборной доски, откуда пилот вежливо убрал карту. Теперь зеркало показывало слова на языке Пушкина и рядом же на языке Данте и Петрарки.

— … Пожалуйста, синьор. Солнце ушло, закат погас. Теперь нас не особо заметишь. В моем «двадцать первом» люди располагались друг за другом, а тут рядом, — пилот с явным удовольствием постучал пальцами по приборной доске.

— Хотя бы с одним пассажиром разговаривать можно. А иногда, случается, и нужно. Английский я кое-как знаю, русский — нет. Говорили, сложный очень язык.

Зеркальце переводило щебет пухлого итальянца едва ли не быстрее, чем пассажир успевал читать. За тонкими плексигласовыми створками неслись рваные облака. Сверху позолоченные там и сям убывающей луной, облака до боли напоминали овечек, возвращающихся домой.

Домой… Пассажир гнал от себя образы жены и матери. Те о смерти знали наверняка. Шутка ли, три года прошло… Ну, почти три: охвостье двадцать седьмого, полные двадцать восьмой и девятый, заметный кусок тридцатого. Василий, наверное, уже в школу пошел… Яков… Ох, Яков наверняка женился на той дурочке, дочери священника. Зря Надежда потакала мальчишке. Вырос хулиган и шантажист, что сейчас делать будет? Ведь непременно вспомнят ему это соратнички… Отец умер, сыну точно вспомнят. Пустят волчонка на шубу! В отношении соратников пассажир не сомневался.