В тот же день переехал я в монастырь и поместился в одной из квартир, всегда готовых для значительных помещиков и чиновников. Только однажды обедал я за общею трапезою. Стол был превосходный, и блюда такие огромные, что можно было бы насытить вдвое более людей с хорошим аппетитом. Обыкновенно за столом пили одно пиво, а вино подавали только в праздники; но в этот день, хотя будний, подано было вино – ради гостя, племянника приорова. Сколько я мог заметить, монахи были люди веселые и добродушные. После обеда время посвящаемо было разговорам или шахматной игре в кельях. Один старый доминиканец вязал чулки с утра до ночи, другой старик занимался деланьем бумажных коробочек. Ученых занятий я не заметил.

При прощанье дядя подарил мне на дорогу сто червонных и снабдил огромным коробом, наполненным съестными припасами и разным лакомством, не забыв и венгерского вина, и дал мне монастырскую бричку до Юрбурга[1058]. Он был в самых дружеских сношениях с главнокомандующим, генералом бароном Беннигсеном[1059], еще со времени первой польской войны[1060], и потому дал мне к нему рекомендательное письмо. Я догнал полк в Юрбурге, где была дневка и где нам розданы были боевые патроны и отдан приказ отпустить[1061] (техническое слово) сабли, навострить пики и осмотреть огнестрельное оружие. На другой день мы перешли чрез границу. Это было 9 марта, следовательно, в тридцать семь дней мы перешли около 750 верст.

Мы шли поспешно в главную квартиру, имея, однако ж, ночлеги по селениям, и к половине апреля прибыли в окрестности Шиппенбейля[1062]. Полк наш расположился на кантонир-квартирах[1063], и полковой штаб был в селении Гросс-Шванфельде.

Восточная Пруссия есть древняя Литва, покоренная орденом меченосцев[1064]. Пруссаки до сих пор называют Литвою (Litthau) часть страны, прилегающую к России. По деревням говорят языком самогитским или латышским. Народ, населяющий бόльшую часть Лифляндии, всю Курляндию (латыши), Самогитию (жмудины[1065]) и восточную Пруссию, происходит от одного литовского племени и везде сохраняет свои характеристические черты. Латыши и жмудины трудолюбивы, бережливы, способны к высшему умственному развитию и мануфактурной промышленности, набожны и привержены к своему племени. Во время древнего польского правления не было в Польше провинции богаче Самогитии или Жмуди, и в десять лет по разделении Польши, т. е. в 1807 году, мы застали еще в Самогитии общее довольство. Тогда жмудинам позволялось свободно (т. е. с письменным позволением капитан-исправника) возить свои земные произведения в Мемель и Тильзит[1066], и они за лен и пшеницу получали хорошую плату и вблизи запасались за весьма дешевую цену солью, железом и грубыми мануфактурными изделиями. Многие поселяне на Жмуди имели тогда по нескольку тысяч талеров в запасе, и все вообще жили хорошо, при обилии домашнего скота и хороших лошадей отличной породы, вроде нынешних финляндских[1067]. Когда границу заперли, источник богатства иссяк. В прусской Литве поселяне были еще богаче, жили в чистых и просторных домах и были вдесятеро более просвещены, нежели их соплеменники в Курляндии, Лифляндии и Самогитии. Даже в это время, когда вся русская армия и остатки прусского войска сосредоточены были в Восточной Пруссии, не было еще недостатка в съестных припасах и фураже. Только к весне, именно во время нашего прихода, оказался недостаток в тех местах, где расположена была кавалерия, и мы, стоя на кантонир-квартирах в дружеской стране, принуждены были фуражировать, т. е. разъезжать по окрестностям, искать съестных припасов и фуража и брать то и другое насильно, выдавая, однако ж, квитанции, по которым впоследствии обещана была уплата русским правительством[1068]. Это была крайность: иначе невозможно было прокормить войско и содержать кавалерию, потому что хотя в Кенигсберге и были запасы, но доставка представляла большие затруднения. Разумеется, что фуражировка никогда не может быть подчинена строгому порядку, потому что между отрядами фуражиров, посылаемых с офицерами, шатаются всегда шайки мародеров, из денщиков, фурлейтов[1069] и т. п. Некоторые молодые офицеры также не весьма хорошо понимали важность фуражировки в дружеской земле и вместо правильных квитанций за забранные съестные припасы и фураж давали бедным жителям, на память, русские стишки, песни или писали плохие шутки. Мне самому случалось видеть в руках шульцев[1070] (деревенских старост) и даже помещиков вместо квитанции песню «Чем тебя я огорчила» или: «Предъявитель сего должен получить 200 палочных ударов» и т. п. Эти глупые и вредные для жителей шутки были строго запрещены, однако ж беспрестанно повторялись. Меня, хотя я не знал тогда по-немецки вполовину против нынешнего, однако ж мог говорить, весьма часто посылали фуражировать, и в одну из этих командировок я свел знакомство, которое едва не имело решительного влияния на всю жизнь мою.