Свита осталась на меньшем пароме, а государи вошли одни в павильон и пробыли наедине около двух часов. Потом представлена им была свита.

На другой день также происходило свидание, на пароме, в первом часу пополудни. На этот раз присутствовал и король Прусский[1131]. Монархи провели полчаса вместе и разъехались, положив, что город Тильзит будет нейтральным и что одну половину его займут французы, а другую русские. Император Александр с его высочеством цесаревичем обедали в этот день в Тильзите, у Наполеона, и на другой или на третий день переехали в город на свои квартиры. Туда же перешел первый батальон Преображенского полка под командою полковника графа М. С. Воронцова (ныне князь и наместник Кавказский), полуэскадрон кавалергардов с ротмистром В. В. Левашовым (ныне граф и генерал от кавалерии), один взвод лейб-гусар с ротмистром Рейтерном (умер генерал-лейтенантом) и несколько лейб-казаков.

Начались пиры, смотры, прогулки и конференции о мире и раздача орденов[1132].

Ротмистр мой В. Х. Щеглов рекомендовал меня особенно полковому командиру полковнику Чаликову, который также был ко мне весьма благосклонен и рассказал его высочеству приключения мои под Фридландом. Его высочество призвал меня к себе, приказал рассказать все подробности, обнял, поцеловал и взамен потерянной мною шапки удостоил подарить свою собственную, с богатым берлинским султаном, велев переменить генеральский помпон[1133].

Армия стала расходиться. Нашему полку назначено было идти на Жмудзь (в Самогитию), в окрестности Шавель, для откорма лошадей и исправления амуниции после кампании. Я отпросился у его высочества в отпуск, к матушке моей, которой я давно не видал, обещая догнать полк перед вступлением его в Петербург. Его высочество был так милостив, что приказал даже выдать мне прогонные деньги из собственной кассы.

Наняв крестьянскую подводу до Юрбурга, я купил там легкую бричку и поскакал на почтовых чрез Ковно, Вильно, Новогродек[1134], Несвиж, Слуцк – в Глуск. Прибыв в этот городишко в 5 часов пополудни, я немедленно отправился в монастырь отцов бернардинов и просил монахов указать мне могилу отца моего. Некоторые из монахов знали меня ребенком, они поспешили исполнить мою просьбу. На дерновой могиле отца моего лежал простой камень и возвышался деревянный крест… Я бросился на колени и залился слезами… Мало знал я отца моего, но ласки его и нежная привязанность его ко мне не изгладились и никогда не изгладятся из сердца моего и из моей памяти. На смертном одре, в последней борьбе с жизнью, он еще вспоминал обо мне, говорил, что разлука со мною – одна из двух пуль, которые убили его, и что один упрек своей совести уносит он в могилу, а именно что не оставил мне того состояния, которое досталось ему от предков… Отец мой был добрый и благородный человек, ни с кем не ссорился за деньги, которые презирал, никого не оскорблял умышленно, никогда не входил ни в какие интриги… Пылкость характера, пламенное воображение и горячая или, как он называл, албанская кровь[1135] и притом общее своеволие и неурядица в крае были причиною многих его ошибок в жизни, но никто никогда не говорил и не скажет, чтоб он обманул кого-нибудь, изменил слову, дружбе, презрел права человечества. Правда, что по пылкости характера он получил прозвание szalony, т. е. бешеный; но он имел искренних друзей, которые пламенно любили его за его честность, прямодушие, самоотвержение в пользу других, веселость и остроумие. Честного человека, какого бы он ни был нрава, нельзя не уважать… и честные люди уважали его, а подлые и низкие ненавидели.