Поплакав, я взял горсть земли с могилы, завернул в платок и отправился в церковь, попросив отцов бернардинов отслужить по отце моем панихиду, и потом пошел на свою квартиру в постоялом доме, или корчме. До Маковищ, которые снова поступили во владение моей матери, было только несколько верст, но уже был вечер и притом жидовский шабаш[1136], следовательно, нельзя было скоро достать лошадей. Я не хотел беспокоить матери моей ночью.

Отцы бернардины сообщили мне приятное известие о здоровье матери моей. У корчмаря, где я остановился, стал я расспрашивать о нашем маковищском корчмаре Иоселе и с радостью узнал, что он переселился в Глуск и занимается торговлею рогатого скота. Я нарочно надел лядунку, воткнул султан на шапку и велел проводить меня к дому Иоселя. Все семейство сидело за столом и ужинало. Комната, как водится в шабаш, была освещена люстрами[1137]. Отворив двери, я остановился и спросил громко: где Иосель? Седой старик вскочил с места и, сделав несколько шагов, поклонился мне в пояс. «Ты ли Иосель?» – спросил я серьезным тоном. «Я, ваше превосходительство! – отвечал Иосель, поклонившись снова в пояс. – Что прикажете?» – «Поди же и обойми меня!» – примолвил я, приближаясь к нему. Бедный еврей испугался и не понимал, что это значит. «Обойми меня, Иосель: я Тадеушек… из Маковищ». Иосель подбежал ко мне, заглянул мне в лицо и повалился в ноги, воскликнув во все горло: «Ой, вей мир[1138]! Тадеушек… гроссе пуриц!..» (т. е. «великий пан»).

Сцена эта была бы комическою, если б не была основана на глубоком чувстве. Я насилу поднял с земли Иоселя; он плакал и гладил меня кругом, как котенка, приговаривая: «Тадеушек, Тадеушек! Ах, если б пан жил… ах, как бы он радовался… нет, он умер бы от радости!..» Я не мог удержать слез моих.

Наконец мы успокоились. Все семейство Иоселя окружило меня. Жена его охала, качала головою и мерила меня глазами. Иосель предложил мне разделить с ним его трапезу, и я с особенным чувством переломил с ним мацу (по-древнему опреснок), который жена вынула нарочно из шкафа. Это означало искренность гостеприимства и братство. Шабашовая стряпня пришла мне по вкусу: огромная щука, жареная баранина были хорошо изготовлены. Иосель откупорил бутылку кошерного вина, которое польские евреи за дорогую цену выписывают из Кенигсберга. После ужина семейство пошло спать, а Иосель проводил меня до квартиры. Дорогою рассказал он мне о семейных делах наших, не весьма для меня благоприятных. Матушка выиграла процесс, но ее обманули ее поверенные, и Иосель предвидел печальный конец… «Исправить дела нельзя, так лучше молчать, чтоб не огорчить матушку», – сказал Иосель. Я послушался Иоселя: молчал тогда и молчу теперь…