С началом заморозков узника Сухановки доставили в Лефортовскую тюрьму, потом перевезли в Бутырку. Так совпало, что в то же самое время внешнюю разведку вновь поручили МГБ, но о Быстролетове никто не вспомнил – некому было вспоминать. Он отлежался в тюремной больнице, и как только оправился – был отправлен по этапу. В тряском вагоне состава, следовавшего на восток, Дмитрию Александровичу пришла в голову странная мысль: «Я еду в Суслово. Домой!». Но на стоянке в Мариинске его не вызвали на выход. «Я начал колотить в дверь, кричать, но никто не подошел, а при вечерней проверке мне разъяснили, что меня везут куда-то дальше».

* * *

Из особой тюрьмы Быстролетов попал в особый лагерь. Точнее, в один из лагерей, созданных в 1948 году по постановлению Совета министров СССР для особо опасных государственных преступников. Строгий режим подразумевал использование заключенных преимущественно на тяжелой физической работе под усиленной охраной.

К довоенным и послевоенным «контрикам» добавился обширный новый контингент: эмигранты из Европы и Манчжурии, побывавшие в германском плену красноармейцы и командиры, предатели-власовцы, бандеровцы и антисоветчики-прибалтийцы, советские граждане, уличенные или заподозренные в сотрудничестве с немцами, а также сами пленные немцы и их союзники плюс японцы, китайцы, корейцы – на великих стройках социализма места находились для всех.

Особый лагерь № 7, или Озерлаг, предназначался для строительства участка БАМа от Тайшета до Братска. К 1951 году прокладка пути была в целом завершена, и з/к трудились по большей части на лесозаготовках. Озерлаг на тот момент насчитывал 55 лагерных пунктов, где содержали более 33 000 человек, но годными к тяжелым работам являлись чуть более половины.[376] Лагерям требовались врачи, а «вольняшек» не хватало.

Зимой 1952 года Дмитрия Быстролетова доставили на Тайшетский распределитель Озерлага, где он до марта помогал больничным врачам. А затем отправили на лесоповальный лагпункт – там для него нашлось место старшего врача и прозектора. Он навсегда запомнил свой личный номер-нашивку, какие полагались «особо опасным» – АД-245.[377] Послевоенные лагеря показались ему внешне благообразнее, больницы – обеспеченнее, а питание – посытнее, если такие оценки и применимы к местам заключения. За всем этим по-прежнему крылась равнодушная жестокость и запредельный цинизм. Но, как и в других местах, и здесь встречались те, кто не поддался расчеловечиванию – даже среди тех, кому по должности было предписано блюсти каторжный режим.