Бывший разведчик – некогда само обаяние, красавец-мужчина, безупречный актер на европейских шпионских подмостках – гордился неформальным званием старого лагерника:

«Эти слова всегда заставляли подтянуться, расправить плечи и поднять выше подбородок».

«Эти слова всегда заставляли подтянуться, расправить плечи и поднять выше подбородок».

Он думал, что привык к смертям, которых, к тому же, по сравнению с военными годами стало меньше. И столкнулся с новой формой ужаса.

«Первый привезенный на санях убитый поверг меня в глубокое раздумье. Второй – в смятение. Пятый – в ужас. Десятый – в состояние угнетения и тоски…».

«Первый привезенный на санях убитый поверг меня в глубокое раздумье. Второй – в смятение. Пятый – в ужас. Десятый – в состояние угнетения и тоски…».

В прозекторскую доставляли якобы пытавшихся бежать. Стрелки, одуревшие от службы, таким способом обеспечивали себе премию за бдительность и короткий отпуск. Выбрав жертву, охранник приказывал ей что-нибудь принести, а после убийства переставлял флажки, обозначавшие дозволенную зону перемещения на местах работ.[378] И такое зло творили не отъявленные урки, а обычные деревенские парни с комсомольскими значками на гимнастерках – продукт полного оболванивания, когда в отношении того, кто объявлен врагом народа, не действуют никакие заповеди. Быстролетова особенно потрясла гибель молодого эмигранта, которого послали за растопкой для костра и расстреляли в спину – пули разорвали тело в клочья. Несколько мгновений тот еще полз, пытаясь найти упавшие очки. Быстролетов оприходовал труп, а через день почувствовал, что у него чешется сердце и немеют пальцы. Однажды утром он понял, что не может свободно встать – парез. Усилием воли и упражнениями он поставил себя на ноги. Но когда Быстролетова в декабре 1952 года под конвоем переводили в центральную больницу лаготделения, в голове у него застряла одна мысль: «Захотят ли они получить 200 рублей и двухнедельный отпуск?».

Жизнь всё же продолжалась и в таких условиях, и Дмитрий Александрович вместе с товарищами по несчастью шутил, спорил, ходил на самодеятельные концерты – единственный разрешенный досуг заключенных. Его радовала сила характера близких ему по духу людей. Летом в тайге свирепствовал гнус, от которого не было спасения.

«Лошадь побрыкается и стихнет, понурясь постоит, постоит, потом ляжет на бок и сдохнет. А человек – ничего! Смоет кровь, раскрасится марганцовкой, поест, а потом в состоянии еще спорить: доказала ли советская действительность невозможность построения коммунизма или нет, и кто первоисточник всех зол – Сталин или Ленин… Каждый день я наблюдал одно и то же: иностранцы – немцы, финны, японцы, венгры – шли в лес как на эшафот, где уже приготовлены все инструменты пыток. Но наши, родные мои советские люди, шли бодро».