«Он начал с того, что слабым прерывающимся голосом с придыханием сказал: “Какты нарядна и авантажна”, — писала Татьяна мужу. — Я сказала, что знаю его плохой вкус, и посмеялась. Потом он стал расспрашивать про мамá. Этого я больше всего боялась, потому что боялась сказать ему, что она здесь, а прямо солгать ему, я чувствовала, что у меня не хватит сил. К счастью, он так поставил вопрос, что мне не пришлось сказать ему прямой лжи.
— С кем она осталась?
— С Андреем и Мишей.
— И Мишей?
— Да. Они все очень солидарны в том, чтобы не пускать ее к тебе, пока ты этого не пожелаешь.
— И Андрей?
— Да, и Андрей. Они очень милы, младшие мальчики, очень замучились, бедняжки, стараются всячески успокоить мать.
— Ну, расскажи, что она делает? Чем занимается?
— Папенька, может быть, тебе лучше не говорить: ты взволнуешься.
Тогда он очень энергично меня перебил, но всё-таки слезящимся, прерывающимся голосом сказал:
— Говори, говори, что же для меня может быть важнее этого? — И стал дальше расспрашивать, кто с ней, хорош ли доктор. Я сказала, что нет и что мы с ним расстались, а очень хорошая фельдшерица, которая служила три с половиной года у С. С. Корсакова и, значит, к таким больным привыкла.
— А полюбила она ее?
— Да.
— Ну дальше. Ест она?
— Да, ест и теперь старается поддержать себя, потому что живет надеждой свидеться с тобой.
— Получила она мое письмо?
— Да.
— И как же она отнеслась к нему?»
Этими вопросами он мучил детей и самого себя. Но так и не сказал главного. Не сказал, что