Однажды две женщины пришли к нему вместе. Александра Львовна вспоминала:

«Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли, он пристально посмотрел на стеклянную дверь против его кровати и спросил у дежурившей Варвары Михайловны: — Куда ведет эта стеклянная дверь? — В коридор. — А что за коридором? — Сенцы и крыльцо. В это время я вошла в комнату. — А что эта дверь, заперта? — спросил отец, обращаясь ко мне. Я сказала, что заперта. — Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских лица. Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь также заперта. Видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь. Мы с Варварой Михайловной взяли плед и занавесили ее. — Ах, вот теперь хорошо, — с облегчением сказал отец. Повернулся к стене и на время затих».

«Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли, он пристально посмотрел на стеклянную дверь против его кровати и спросил у дежурившей Варвары Михайловны:

— Куда ведет эта стеклянная дверь?

— В коридор.

— А что за коридором?

— Сенцы и крыльцо.

В это время я вошла в комнату.

— А что эта дверь, заперта? — спросил отец, обращаясь ко мне.

Я сказала, что заперта.

— Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских лица.

Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь также заперта.

Видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь.

Мы с Варварой Михайловной взяли плед и занавесили ее.

— Ах, вот теперь хорошо, — с облегчением сказал отец. Повернулся к стене и на время затих».

Кроме смертных мук («Как Л. Н. кричал, как метался, как задыхался!» — писал Маковицкий) страдание его заключалось в том, что разум продолжал работать. Толстой пытался диктовать окружающим какие-то важные для него вещи, но язык уже не повиновался ему.

«Отец просил нас записывать за ним, но это было невозможно, так как он говорил отрывочные, непонятные слова, — вспоминала Александра Львовна. — Когда он просил прочитать записанное, мы терялись и не знали, что читать. А он всё просил: — Да прочтите же, прочтите! Мы пробовали записывать его бред, но чувствуя, что записанное не имело смысла, он не удовлетворялся и снова просил прочитать».

«Отец просил нас записывать за ним, но это было невозможно, так как он говорил отрывочные, непонятные слова, — вспоминала Александра Львовна. — Когда он просил прочитать записанное, мы терялись и не знали, что читать. А он всё просил: