Вечером были Суворин с Оболенским, доктор Рахманов, которого Сухотины берут к себе в деревню. Говорил Суворин с Львом Николаевичем о том, как увеличилось число читающей публики и какой большой спрос на книги. Приехала поздно Соня, болтали с Таней, Жюли (Игумновой) и Соней и легли около двух часов ночи.

23 ноября. Уехала сегодня Таня с мужем обратно домой, в деревню, с намерением приехать рожать в Москве. Расстались мы с ней, во всяком случае, до конца января, и если б не апатия, то разлука с ней слишком была бы опять болезненна. Уезжают и Сережа, и Миша, и завтра Соня с внуками. И опять апатия такая, что никого не жаль, никому я особенно не рада, а вместе с тем постоянное чувство чего-то безвозвратно потерянного, беспомощное, плаксивое состояние души, пустота, бесцельность существования и отсутствие близкого друга, отсутствие любви, заботы. С трудом выпытываю и догадываюсь я, чем живет мой муж. Он не рассказывает мне больше никогда ни своих писаний, ни своих мыслей, он всё меньше и меньше участвует в моей жизни.

24 ноября. Сегодня с утра суета опять: Соня с внуками уезжала; приехал шумный мой брат Степа; Сережа меня упрекает, что я отказываюсь ехать к нотариусу именно нынче. Потом сошел Лев Николаевич усталый вниз завтракать, пришел тоже шумный Сулержицкий, приехал Буренин. Говорили о театре, о современной литературе; хотелось вслушаться, но гул голосов вокруг мешал.

Потом досада с дурно сшитым платьем; визиты к именинницам Екатеринам. У родных Свербеевых и их окружающих благодушно, но пусто. Вечером была у больной Маруси, а Лев Николаевич ходил на музыкальный вечер в дом сумасшедших[127]. Мне часто его жалко: ему как будто хочется иногда и музыки, и развлечения, а блуза и принципы мешают идти в концерт, театр или еще куда.

Позднее сидели дома, пили чай: Лев Николаевич, два моих брата, Сережа и я. Говорили о концерте в пользу приюта, я хотела бы сама прочесть отрывок из неизданных сочинений Льва Николаевича, но мои домашние против.

27 ноября. Опять была больна: лежала весь день 25-го, вчера до трех часов лежала, едва встала, едва ходила, ни мысли, ни желаний, тоска… Вечером князь Ширинский-Шихматов, секретарь «Нового времени» Снесерев, Дунаев, еще кто-то. Говорили о собаках-лайках, о пожаре «Мюра и Мерилиза»[128], скучно! Лев Николаевич днем ходил к Чичерину, еще не оправившемуся от ожогов после пожара, бывшего в его доме, в имении Караул. Уехал Сережа.

Сегодня мне немного легче, весь день считалась с артельщиком, контролировала его продажу книг, принимала отчеты по всему. Он хотел меня обмануть на 1000 рублей, но я вовремя это усмотрела. Помогали мне Марья Васильевна и Жюли. Лев Николаевич всё читает книги, посылаемые ему со всего мира, сам ничего не пишет, жалуется на вялость. Вечером ездил с Дунаевым в баню на своей лошади; приехав, ужинал один, как всегда, с большим аппетитом; он весел, бодр духом – отчасти оттого, что так тиха и безжизненна я. Он не любит и всегда боится моего оживления.