День именин провела тоже в Москве. Было много гостей, прощавшихся с Сухотиными, и Сергей Иванович, которого я случайно увидела на улице и позвала. Он строго серьезен, что-то в нем очень изменилось, и еще он стал более непроницаем.

С 10 сентября на 11-е у нас на чердаке был пожар. Сгорели четыре балки, и если б я не усмотрела этого пожара, по какой-то счастливой случайности заглянув на чердак, сгорел бы дом, а главное, потолок мог бы завалиться на голову Льва Николаевича, который спит как раз в той комнате, над которой горело на чердаке. Мной руководила божья рука, и благодарю за это Бога.

Жили всё это время спокойно, дружно и хорошо. После ремонта и починок в доме я всё почистила, убрала, и жизнь наладилась правильная и хорошая. Лев Николаевич был здоров, ездил много верхом, писал «Хаджи-Мурата», которого кончил, и начал писать обращение к духовенству. Вчера он говорил: «Как трудно, надо обличать, а не хочу писать недоброе, чтоб не вызвать дурных чувств».

Но мирная жизнь наша и хорошие отношения с дочерью Машей и ее тенью, то есть мужем ее Колей, порвались. История эта длинная.

Когда произошел раздел имущества в семье по желанию и распределению Льва Николаевича, дочь Маша, тогда уже совершеннолетняя, отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время. Я ей не поверила, взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу. Но смерти моей не произошло, а Маша вышла замуж за Оболенского и взяла свою часть, чтоб содержать его и себя.

Не имея никаких прав на будущее время, она почему-то тайно от меня переписала из дневника своего отца 1895 года целый ряд его желаний после его смерти. Там, между прочим, написано, что он страдал от продажи своих сочинений и желал бы, чтоб семья не продавала их и после его смерти. Когда Л. Н. был опасно болен в июле прошлого, 1901 года, Маша тихонько от всех дала отцу эту бумагу, переписанную из дневника, чтобы подписать его именем, что он, больной, и сделал.

Мне это было крайне неприятно, когда я случайно об этом узнала. Отдать сочинения Л. Н. в общую собственность я считаю дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградим богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цетлина и другие. Я сказала Л. Н., что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения; и если б я считала это хорошим и справедливым, то при жизни его доставила бы ему эту радость отказа от прав, а после смерти это не имеет уже смысла для него.