18 августа. Ужасное известие прочла в газетах. Черткова правительство оставляет жить в Телятниках! И сразу Лев Николаевич повеселел, помолодел; походка стала легкая, быстрая, а у меня мучительной болью изныло всё сердце; билось оно в минуту 140 ударов, болит грудь, голова.

Рукою Бога, по Его воле мне послан этот крест, и Чертков с Львом Николаевичем избраны орудиями моей смерти. Может быть, когда я буду лежать мертвая, у Л. Н. откроются глаза на моего врага и убийцу и он тогда возненавидит его и раскается в своем греховном пристрастии к этому человеку.

И со мной теперь как вдруг изменились отношения. Явилась ласковость, внимание: авось, мол, теперь она примирится с Чертковым и всё будет по-старому. Но этого никогда не будет, и Черткова я принимать не буду. Слишком глубока и болезненна та рана, которая открылась у меня и терзает мое сердце. И слишком невозможно мне простить грубости Черткова мне и его внушения Льву Николаевичу, что я его всю жизнь убиваю.

Плохо занималась делами издания, ходила с Танюшкой за грибами. Писала письмо Леве и черновое письмо Столыпину о том, чтобы убрали Черткова из нашего соседства. Столыпин уехал в Сибирь, и потому я письма не послала. Сухотин не советует посылать, посоветуюсь с Левой и с графом Олсуфьевым, который приехал сегодня с сыном Сережей. Бедную Таню замучили мы все – гости.

Прекрасно говорила и утешала меня Танечкина няня. «Молитесь ангелу-хранителю, чтоб он смирил и успокоил ваше сердце, – убедительно говорила она, – и тогда всё устроится к лучшему. Берегите свою жизнь», – прибавила она.

Ходили в школу смотреть, как ребята играли «Чайку» Чехова. Жарко и скучно, переделка из рассказа.

19 августа. Проснулась очень рано, и началось это не перестающее страдание от мысли, что там, вблизи от Ясной, сидит Чертков. Но меня утешил мой муж. Утром, когда я еще не вставала, он пришел в мою комнату и спросил, как я спала и как мое здоровье; и спросил не так, как большей частью спрашивает, привычно холодно, а с действительным участием. Потом он мне подтвердил обещание: не видать совсем Черткова, не давать никому своих дневников, и не позволять больше ни Черткову, ни Тапселю делать свои фотографии. Это еще выпросила я. Мне противно было, что Л. Н., как старую кокетку, его идол фотографировал и в лесах, и в оврагах и вертел старика во все стороны, чтоб деспотично снимать его и делать коллекции из фотографий, как и из рукописей.

«Переписываться с Чертковым я буду, – прибавил он, – потому что это мне нужно для моего дела».