Потом, я помню, мы приезжали зимой в Малеевку. Только приехали (зима, мороз) — время обеда. Все эти «писателя», как он их называл, чинно и пристойно идут обедать в столовую. Мы же с Юрой, вместо того чтобы чинно идти вместе со всеми, почему-то бежали в ближайший лесок, брали с собой сосиски, купленные в Москве. Он разжигал там очень умело костер, и мы, пропуская литфондовский роскошный обед, наслаждались в этом морозном лесу сосисками на палочках.

В Дубултах Дом творчества работал, пока его не реквизировали. Мы там тоже жили, в основном зимой; там было странное замерзшее у берега море. А у нас дни рождения зимние — в феврале. Огромное счастье было получить от него зимой в Дубултах маленький горшочек с нежнейшим крокусом. Они там продавались на улицах, а в Прибалтике зимой особый запах, цвет, вкус всего. Опять же он мне дарил эти ощущения, я без него даже и не видела бы ничего этого. Весь наш номер в Доме творчества был в каких-то крокусах и дивных азалиях. И вот в дни рождения — вдвоем, без никого, сидеть в холодных дюнах на чем-то развалившемся, иметь газету, на газете иметь роскошную прибалтийскую соленую рыбу, еще теплую, объедаться этой рыбой, придумывать острова к «Суеру-Выеру» и получать полнейший кайф.

Пустынное море, совершенно никого — мы одни. Что может быть лучше?!

В Ялту мы приезжали или поздней зимой, или ранней весной, и там было вообще изумительно, потому что там бирюзовое море, а вокруг всё цветущее розово-белое. Там в пейзаже был какой-то японский изыск Ион научил меня восхищаться этим всем, научил такому японскому восхищающемуся, фиксированному взгляду на мир. Между прочим, не зря же его японцы так сильно ценили и ценят; последние годы Юриной жизни они бесконечно к нему тянулись, что-то все время у него просили — и живопись, и рассказы, и переводы, и переиздавали Маврину, которую у нас переиздать вообще невозможно — «не рыночно»… (В 2012 году издательство «Вебов и Книгин» переиздало все шесть книг Татьяны Мавриной и Юрий Коваля.)

Что еще могло бы быть только с Юрой. Плутково. Река Нерль, ночь конца сентября, и мы ночью посредине этой реки на старой лодочке, весла брошены. За рекой — лес, и там лосиный гон. То есть там трубят в ночи лоси. Никого нет, ни души вообще — холодно. Я в лодке, на мне кожаные лайковые перчатки. Помню, у нас на дне лодки стояли какие-то соленые огурчики и я вилкой, в лайковой кожаной перчатке, выпив рюмку, закусываю огурчиком под лосиный гон. Это было возможно только с ним.

Мы жили в Плуткове на Октябрьские праздники. Воля такая, просторы великолепные, и когда уже ничего не произрастало, мы с ним умудрялись в полях находить гигантские подосиновики, красавцы, подсушенные слегка. Он их называл «одинокими гигантами», и мы совершенно в полном счастье мотались по этим полям, причем он шел впереди в сапогах и ветровке, а я спешила за ним… Счастье и веселье сердечное.