Я уже говорил, что живший со мной А. С. Цуриков был большой фразер и любил отпускать разные остроты. Эти остроты часто касались наших религиозных обрядов; между тем в то же время Цуриков был богомолен; часто молился, ходил к обедне и даже в дальние монастыри на богомолье; это было началом того ханжества, которому он вполне предался впоследствии. Еще в 1835 г., когда мы, живя в доме дяди моего князя Дмитрия Волконского, говели вместе, он, читая целую неделю одни священные книги, требовал, чтобы и я оставил всякое другое занятие, и был очень недоволен, когда я говел только до четверга; он требовал, чтобы я говенье продолжал до субботы. Исповедовался я в своем приходе; священник на исповеди сказал мне, что он знает мои грехи и что, если на его вопрос я дам обещание не впадать в них более, это значило бы заставить меня говорить новую ложь, и еще стоя перед престолом Божиим (он исповедовал меня в алтаре), а так как все же лучше, что я прибегаю к церкви, чем если бы я совсем забыл ее, то он разрешает меня от грехов, советуя наблюдать за собою и стараться не впадать в прегрешения, и в особенности остерегаться от таких, в которые я еще не впадал, что при доброй воле и некоторой энергии, как он полагает, не представит затруднения. Я рассказал об этой исповеди Цурикову, который был ею недоволен и пошел в пятницу вечером исповедоваться у священника другой ближайшей к нам церкви во имя Троицы в Зубове. Вдруг прибежал он домой взбешенный донельзя и, позабыв все свои приготовления к св. причастью, разразился самою неприличной бранью, объяснив мне, что он думал найти в лице его исповедовавшего священника, а нашел жандарма в голубой рясе (намекая на голубой цвет жандармских мундиров), который спросил у него, не принадлежит ли он к какому-либо тайному обществу, замышляющему недоброе против Государя. Тем говенье и кончилось.

В 1837 г. Цуриков ходил пешком в Хотьков монастырь{640} и в Троицко-Сергиевскую лавру перед самым праздником Рождества Христова, несмотря на сильные метели и довольно значительный холод. Я никак не мог уговорить его отложить богомолье до более удобного времени. Что же вышло из этого опасного для здоровья путешествия? Цуриков, вернувшись в Москву, часто в разговорах в обществе осуждал корыстолюбие монахов и монахинь и вообще их поведение во время богослужения, представляя их в лицах, и в особенности крылошанок{641}, подбегавших к нему в Хотьковом монастыре с предложением что-то прочитать или кого-то помянуть и требуя за это платы, говоря: «Барин, пожалуйте хоть копеечку». Рассказы Цурикова были смешны, но многим не нравились.