Он принимает Монтесано у себя на улице Конде, в месте, через которое проходят все диссиденты и маргиналы. Когда Бифо, хорошо знавший Монтесано, оказывается в Париже, он без труда знакомится с Гваттари.
Бифо несколько раз видится с Гваттари в июне 1977 года и сразу становится его другом. 7 июля он приезжает к подруге в Париж: у дверей его ждет итальянская полиция. Он арестован и заключен в тюрьму Санте, затем во Френе. Гваттари незамедлительно организует кампанию за его освобождение. Именно это становится поводом для создания Центра инициатив по новым пространствам свободы (CINEL)[1213], главная цель которого – обеспечение защиты активистов, которых преследует правосудие. Эта организация издает газету с редакцией на улице Вожирар и незамедлительно встает на защиту Бифо.
Процесс, в центре которого требование об экстрадиции, направленное итальянскими правоохранительными органами, проходит всего через несколько дней после его ареста. Хотя Бифо преследуют как организатора свободного радио, в документах на экстрадицию он представлен как главарь банды, несущий ответственность за похищение в Болонье. Команда французских адвокатов, среди которых Жорж Кьежман, без труда доказывает безосновательность официальных причин для судебного преследования. 11 июля выносится решение о том, что Бифо не подлежит экстрадиции, и Франция дает ему политическое убежище: «После обеда, когда я вышел из тюрьмы, мы написали обращение к французским интеллектуалам с просьбой поддержать требование о прекращении репрессий в Италии»[1214]. Бифо поселился у Гваттари на улице Конде. Они едва знакомы, но он уже считает Гваттари почти что «старшим братом»[1215]. Бернарди и Гваттари составляют это обращение, в котором осуждаются репрессии, обрушившиеся на итальянское движение, а вина прямо возлагается на христианских демократов у власти и на политику «исторического компромисса», проводимую компартией. Эта инициатива поначалу вызывает недовольство у итальянской стороны: интеллектуалы и политики очень обижаются на вмешательство французов в дела, в которых те ничего не понимают, и не признают за теми право указывать, что им делать.
Ответный удар Болоньи
Ответный удар Болоньи
Чтобы выступить против репрессивной политики и вернуть себе инициативу, все итальянские левые радикалы собираются на съезд в Болонье 22–24 сентября 1977 года. Итальянская компартия, управляющая городом, заявляет о провокации, и Энрико Берлингуэр, ее генеральный секретарь, разоблачает «разносчиков чумы». Ждали мародеров, а вместо этого произошел трехдневный съезд дантовских масштабов в городе средних размеров, каким является Болонья: спокойно, без грабежей и насилия его заняли 80 000 человек, что, учитывая напряженную атмосферу и численность собравшейся толпы, кажется чудом. Бифо эти три дня узнает по телефону новости о городе, в который не может поехать, потому что его сразу арестуют. Но вся «шайка» Гваттари уже там, изумленно ходит по улицам. Присутствуют все левые радикалы, от террористического крыла до сторонников рабочей автономии, а также «Метропольные индейцы», феминистки, гомосексуалы, «Красные дайки». Члены итальянской компартии стараются не привлекать к себе внимания в своем собственном городе, символе «исторического компромисса», обеспечивая ночлег и еду на протяжении трех дней десяткам тысяч молодых людей. Заключено тайное соглашение с «Красными бригадами» о том, что они откажутся от любого насилия. «Красные бригады» соблюдают условия договора, но ловко пользуются уникальной возможностью публично разгуливать по улицам и массово вербовать новых сторонников: «Это явно произошло без нашего ведома, мы не учли такой возможности»[1216]. В течение трех дней манифестации в Болонье идут днем и ночью, дебаты разворачиваются повсюду, в особенности во Дворце спорта, куда сотни людей приходят на форум, чтобы обсуждать тактику, стратегию, упразднение труда. Из окон болонской мэрии руководство Итальянской компартии бессильно наблюдает за этим многоцветным человеческим морем. «Впервые мы увидели демонстрацию, на которой 20000 молодых женщин изображали пальцами вагину и кричали. Это было прекрасно! Впервые мы увидели, что это возможно: власть женщин!» – с воодушевлением вспоминает Жерар Фроманже[1217].