«Когда перед ним появляется цель, — наконец, писал он, — то его влечет почти необоримая сила, и, пока это длится, в нем проявляются блестящие, четкие очертания исторической фигуры. Его величие, его мощь — как это ни назови — раскрывается перед толпой лишь в таких случаях и является очевидным результатом его негативной политики во все остальное время — ни во что не верить, ни в чем не быть уверенным, ни о чем не заботиться. На этом парадоксе я должен завершить портрет своего героя».[958]

Было ли это убедительно? Не такой романтичный, как портрет Лоуэлла Томаса, портрет Грейвса смущал только еще больше. Он вовсе не способствовал тому, чтобы призрак, оставшийся в Англии, упокоился в мире. Публика узнала, что никакой мотив религиозного характера не вмешивался в решение Лоуренса отказаться от своей прежней жизни, и что, считая, что Великобритания «вышла с чистыми руками»[959] из арабских дел, он не искал того искупления, которое теперь было частью его легенды; теперь публика еще меньше понимала, почему он жил в шкуре рядового Шоу, и еще больше понимала, что в нем не было ничего понятного. Казалось, на протяжении всей книги скрытность или дружелюбие парализовали автора; что его рассказ, хотел он того или нет, предполагал за собой тайную драму. Тайна распространялась от поступков Лоуренса на его личность. Сколько людей отвергали общепринятый смысл жизни, пытаясь найти и воплотить свой собственный смысл? Книга далеко не разрушала легенду, она делала ее более тонкой и глубокой.

Глава XLI.

Глава XLI.

Из предпоследней главы Лоуэлла Томаса[960] Лоуренс узнал, что Зеид стал студентом Оксфорда и победителем регаты, и что Ауда, ответив оскорблениями на эпическое послание Абдуллы, в котором с него требовали налоги, был заключен в тюрьму в Аммане, бежал и, наконец, умер от рака…

Долгое время он заставлял себя ничего больше не узнавать о своих арабских друзьях, но продолжал узнавать из индийских газет о политике на Среднем Востоке. Однако, после его отъезда в Индию, Кеннингтон, вернувшийся в Трансиорданию, чтобы написать портреты нескольких персонажей «Семи столпов», сообщил ему, что король Хуссейн собираются заточить в тюрьму Харита, и его охватил один из тех молчаливых приступов гнева, которые известны тем, кто испытывал транс. «Он, казалось, стал в два раза выше ростом, — сказал Кеннингтон. — «Я заставлю его освободить за девять дней!» — воскликнул он».[961] И он это сделал.

Но теперь в нем не было гнева за Аравию… Под звон колокольчиков пыльных караванов он безучастно перечитывал те главы, где Грейвс «помещал «Семь столпов» в строгую прозу», с любопытством — те, где он пытался нарисовать его. Он питал к этим письменным портретам то же любопытство, что к своим живописным портретам и бюстам. Смесь золота и сухих листьев, думал он, достойная книга… Грейвс вывел на свет те события, которые были бы такими же, не будь Лоуренс Лоуренсом; и спрятал в тень все, что было связано с ним самим: трагического персонажа «Семи столпов», его зачисление, Бовингтон. Неужели Лоуренс предпочитал казарму миру так же, как другие предпочитают Шотландию Лондону? Несомненно, с горьким удовлетворением читал он рассказ о том пути, по которому его так долго влекло, описанном так, как пишут о свободе…