Его книга, насыщенная, точная, иногда страстная, не всегда убедительна. Военный читатель инстинктивно возразит, что та тенденция все делать самому, которая присутствует на протяжении всех «Семи столпов», порожденная этическими мотивами, опасна для командующего; что стратегия Лоуренса была неизбежно подчинена стратегии Алленби; и прежде всего — что Лидделл Гарт, возможно, слишком страстно восхищается своим героем-командующим, который применил его собственные теории, и, может быть, воплощает их в нем, не без страстности. Лидделл Гарт был не менее опытен, чем Алленби, который на вопрос, мог ли выйти из Лоуренса хороший генерал регулярной армии, ответил: «Хороший генерал — безусловно, нет! Но первоклассный главнокомандующий». И, когда майор Брей атаковал Лоуренса, маршал вскоре дал интервью в «Санди Таймс», чтобы возразить ему.[1054] Читая книгу, трудно было не узнать в Лоуренсе, по меньшей мере, влияние его учителя Гибера, Жомини, выдающихся теоретиков, которые никогда сами не командовали войсками — за исключением того, что Лоуренс, если бы не командовал второстепенной кампанией, сделал бы из своей кампании череду побед. Итак, эта книга замыкала круг, начатый конференциями Лоуэлла Томаса: гений инстинкта, предтеча исламского возрождения, сменился специалистом в технике, логике и психологии.

Но военный портрет Лоуренса заканчивался вместе с его кампанией; а другим портретом, который последовал за ним, в котором скрытность оставалась скорее умственной, чем психологической, Лидделл Гарт пытался объяснить драму своего героя. Как и Грейвсу, это ему плохо удалось, и он только увеличил тайну. Лидделл Гарт знал много военных командующих, и слишком хорошо знал их, чтобы чувствовать, до какой степени Лоуренс на них не похож. Но он не разгадал того, что Лоуренс был до глубины души интеллектуалом, то есть человеком, для которого главная ценность жизни — ее трансформация в сознании.

Персонаж его героя больше не тревожил его. Он знал его лишь в последнем воплощении, и пытался, как прежде Грейвс, как многие другие, отобразить — и для себя в том числе — то очевидное величие, которое ускользало от анализа. Он видел в нем мудреца: его присутствие в рядах ВВС считал последствием его сознания «тщетности человеческих действий». Сознание, которое можно было бы соотнести с затворничеством Гарди среди шедевров, Анатоля Франса среди удовольствий. Особенностью Лоуренса было именно то, что размышления об уделе человеческом побуждали его не к идеям, а к образу жизни. В нем было что-то религиозное, что, однако, избегало Бога — нечто похожее на мудрость, но слишком мучительное, чтобы быть мудростью.