В целом высшее искусство стратегии состоит в том, чтобы преобразить достоинства противника в недостатки, сводя к минимуму собственные слабости. В этом Лоуренсу нет равных»[1049]. Он сделал железную дорогу, от которой так зависела турецкая армия, самым уязвимым ее элементом. Он провозгласил, что «возможность решения зависит от успеха предварительных обманных маневров».[1050] «Нигде в анналах военного дела я не нашел обманных маневров таких же тонких и столь же умело отмеренных, как у него».[1051] Он вернул почет принципу альтернативы, который применялся мастерами XVII века, и по которому каждый план должен был сам в себе содержать возможность своей модификации, как лук с двойной тетивой. Кроме того, он выказал себя искушенным тактиком. Отправившись в Аравию, чтобы организовать там легкую пехоту, он закончил тем, что создал элитный корпус, очень быстрый и с большой огневой мощью; но не только — он, написав свою книгу, извлек из этого последствия, выходившие далеко за пределы его кампании: его стратегия, применяемая механическими войсками, означала молниеносную войну. Более того, он вел «психологическую войну» с исключительной ясностью ума, сознавая, какую военную роль может играть политическая сторона: поход на Дамаск был, среди прочего, походом на Рим. Какая страна в ближайшей войне могла бы позволить себе не принимать в расчет своего внутреннего врага? Наконец, Лоуренс проявил почти во всех столкновениях то мастерство, которое в глазах Наполеона отмечает великого исполнителя, авторитет столь завораживающий, что благодаря ему он мог диктовать свою волю другому народу, скорее вовлекая, чем заставляя. У него были в распоряжении деньги? Но, говорит Лидделл Гарт, цитируя сэра Хьюберта Янга, сотрудника Лоуренса, не всегда благосклонного, — если правда то, что ничего не делалось без денег, правда и то, что ничего противоположного не делалось даже ценой вдесятеро больших затрат»[1052].

«Любительство», которое приписывали Лоуренсу, добавлял он, принадлежало исключительно его легенде. Он знал географию, структуру общества, обычаи и язык тех мест, в которых сражался. Он более восьмидесяти раз переходил линию фронта только затем, чтобы узнать противника. Он знал, как применять все виды оружия, применяемые его людьми, умел совершенствовать бомбы и лечить верблюдов. У него не было, когда он прибыл в Джедду, опыта в том, как функционирует военная машина; но чего стоит подобный опыт в войне, которая — в Вердене так же, как и в Дамаске — ставит эту машину под вопрос? Наконец, и главным образом, в той главе «Семи столпов»[1053], где Лоуренс подытоживает свои теории, когда, окруженный мухами в палатке Абдуллы, принимает решение оставить в покое Медину, он проявил себя более сведущим в теории, чем любой генерал последней войны. Кто, даже среди генералов, по-настоящему знал если не Морица Саксонского, то, по крайней мере, Бурсе, Гибера, который существовал в Англии в единственном экземпляре? Как, прежде всего, они могли видеть в учителях первых наполеоновских кампаний учителей кампаний будущих? Военная теория, которая была в чести, ограничивалась Фошем: искать центр вражеской армии и уничтожать его в бою. Верден — сражение символичное. Если Лоуренс провозгласил, что лучшее средство достать яблоко — не разбивать его вдребезги, а оторвать ему ножку, если он сделал атаку на коммуникации сущностью своей стратегии — несомненно, это было потому, что арабская армия не позволяла ему никакой иной стратегии, но и потому, что он извлек уроки из того, к чему его принуждала необходимость. И автор сравнивал Лоуренса с тем, кто считался самым великим английским полководцем — Мальборо.