Обосновывая необходимость однословия как литературного жанра, Эпштейн естественным образом апеллирует к В. Хлебникову[508]. Однако, как мы показали выше, хлебниковская неология имеет как раз ярко выраженные эстетические и эвристические задачи, далекие от изменения «обыденного языка». Поэтому у футуристов это слова «вне быта и жизненных польз». Это отмечал и сам Эпштейн: «Вообще я вдохновляюсь во многих отношениях Хлебниковым, но у него была совершенно другая задача – создать звездный язык, то есть язык, не вмешивающийся в разговор, как можно более противопоставленный обыденной речи, чисто поэтический. Тот факт, что практически ни одно из гениальных хлебниковских словообразований не прижилось в языке, – это выражение его собственной интенции: он создавал другой язык»[509]. Да, он создавал язык для творческих индивидуумов и коллективов, язык для искусства и для мысли. Однословияже XXI века почему-то оказываются привязанными как раз к повседневному общенародному употреблению. Даются многочисленные толкования новых слов (издомный, чужедомный, входчивый, сбывчивый и т. д.), но эстетические их возможности оставляются за скобками[510]. К примеру, такой поэтический по структуре, звучанию и смыслу неологизм (Эпштейн иногда пользуется термином «протологизм»), как солночь, трактуется следующим примером употребления:

Мотив солночи, то есть нового солнца, которое воссияет из революционной тьмы, проходит через всю послеоктябрьскую публицистику. Пусть старое небесное солнце, уже заходящее на Западе, погрузится во мрак, – и тогда с Востока во всем своем грозном великолепии взойдет новое, черное светило, дитя земли и угля, символ союза крестьян и рабочих[511].

Мотив солночи, то есть нового солнца, которое воссияет из революционной тьмы, проходит через всю послеоктябрьскую публицистику. Пусть старое небесное солнце, уже заходящее на Западе, погрузится во мрак, – и тогда с Востока во всем своем грозном великолепии взойдет новое, черное светило, дитя земли и угля, символ союза крестьян и рабочих[511].

Эстетические возможности, просвечивающие в этом, казалось бы, удачном и красивом «однословии», упускаются и никак не развиваются.

В другой программной статье на эту тему[512] вводится еще одно наименование для жанра однословия– логопоэйя. На сей раз берется греческий корнеслов, и сам неологизм в силу этого обретает терминологические черты. Заметим, что этим изобретенным греческим термином пользовался когда-то Э. Паунд в своей теории «трех видов поэзии». Logopoeia, согласно ей, – такая поэзия, которая задействует не только визуальную образность и эмоциональные оттенки, но и непрямые, символические значения слов. По Эпштейну же, логопоэйя– «поэзия отдельного, единичного слова <…> самостоятельный жанр словотворчества, предметом которого являются отдельные слова»[513]. Опять-таки возникает недоумение. Если логопоэйя относится к «выразительной, собственно эстетической функции нового слова», то в какие собственно эстетические контексты она может вносить вклад? Эстетика слова понимается здесь как его «гармоничность» и «красота», вне связи с собственно эстетической функцией слова, не обязательно связанной с «красивостью» или «удачностью» того или иного слова. На деле же иллюстрации употребления новых слов приводятся Эпштейном по вполне нормативным высказываниям из повседневного дискурса. Часто они звучат как выдержки из художественной прозы, но вряд ли отдельные искусственные предложения могут быть расценены как эстетические высказывания. Например, излюбленный автором пример однословия любь с его производными (влюбь, безлюбье, нелюбь) иллюстрируется авторским афоризмом: Взгляд устремился в даль, ум – в глубь, а сердце – в любь. А такой неологизм, как любля (ему посвящен отдельный выпуск «Дара слова»), вообще звучит, на наш взгляд, не очень эстетично. А по своему потенциальному значению он вполне соответствует хлебниковским любина или любитва. С другой стороны, интересно, что экспликации значений были подвергнуты неологизмы самого Хлебникова, в частности такая его черновая запись: