23 февраля 1944 года ко мне в больницу приехал Мильх. Он сообщил, что 8-я и 15-я воздушные армии США интенсивно бомбят предприятия немецкой авиапромышленности, и в результате в следующем месяце выпуск самолетов сократится по меньшей мере на треть. Мильх привез разработанный им план, суть которого сводилась к следующему: поскольку у нас есть опыт успешной работы особого штаба по восстановлению разбомбленных предприятий Рура, для преодоления кризиса в авиапромышленности необходимо создать аналогичный штаб по выпуску истребителей, укомплектованный самыми способными сотрудниками двух министерств (министерства авиации и министерства вооружений).

В моем положении было бы разумнее держаться подальше от подобных предложений, но я хотел любыми способами помочь люфтваффе. И Мильх и я прекрасно понимали, что создание штаба по выпуску истребителей является первым шагом на пути к поглощению моим министерством единственной отрасли военной промышленности, которую я до тех пор не контролировал.

Не вставая с постели, я позвонил Герингу, но он отказался от предложенного партнерства, так как, по его мнению, это означало посягательство на его полномочия. Однако я не собирался отступать и позвонил Гитлеру. Идея ему понравилась, но как только я сказал, что мы хотим назначить руководителем новой структуры гауляйтера Ханке, холодно отверг мое предложение. «Я совершил огромную ошибку, назначив Заукеля уполномоченным по использованию рабочей силы, — заявил Гитлер. — Как гауляйтер, он принимал бы решения, которые никто не посмел бы оспаривать, а теперь он вечно ведет переговоры и идет на компромиссы. Никогда больше я не назначу ни одного гауляйтера на подобную должность! Из-за Заукеля упал авторитет всех гауляйтеров. Назначьте руководителем штаба Заура». К концу этой тирады Гитлер явно впал в ярость и резко оборвал разговор. Во второй раз за короткое время фюрер отверг предложенную мной кандидатуру. К тому же я не мог не заметить, насколько холодно и неприязненно он со мной говорил, хотя у него могли быть и свои причины для плохого настроения. Как бы то ни было, поскольку и Мильх предпочитал Заура, упрочившего свое влияние за время моей болезни, я недолго думая выполнил приказ Гитлера.

О днях рождения или болезнях многочисленных соратников фюреру напоминал адъютант Шауб. За долгие годы общения с Гитлером я научился определять его отношение к человеку по реакции на это напоминание. Отрывистое «цветы и письмо» означало письмо со стандартным текстом, которое представляли Гитлеру на подпись, а выбором цветов занимался адъютант. Если Гитлер собственноручно добавлял к письму несколько слов, это считалось великой честью. Если же он хотел особо отметить кого-либо, то просил Шауба принести открытку и ручку и набрасывал несколько поздравительных или сочувственных фраз, смотря по обстоятельствам. Иногда даже указывал, какие цветы следует послать. В прошлом я принадлежал к персонам, коих Гитлер удостаивал особой чести. В этот круг входили кинозвезды и певцы. Поэтому, когда, уже выздоравливая, я получил вазу с цветами и отпечатанную на машинке записку, можно было не сомневаться: я скатился на самую низшую ступеньку иерархической лестницы. И это при том, что я занимал один из важнейших постов в правительстве. Разумеется, будь я здоров, то не стал бы так остро реагировать. Правда, Гитлер два или три раза звонил мне и спрашивал о самочувствии, но ясно давал понять, что в своей болезни я виноват сам: «И зачем вы полезли на лыжах в горы! Я всегда считал это сумасшествием. Подумать только! Бегать с длинными досками на ногах! Пустите эти доски на растопку!» Он говорил это каждый раз, весьма неуклюже пытаясь закончить наш разговор шуткой.