Но Андреев не хотел ни отмахиваться от друзей, ни отрекаться от вины перед попавшими в его «дело». «Мои отношения к прежним друзьям остались прежними, да и с чего бы они могли перемениться? – отвечал он. – Никто ни в чем передо мной не виноват. Другое дело, что я сам себе не прощу некоторых вещей никогда, как и всякий человек на моем месте хоть с миллиграммом совести. Все это думано и передумано 1000 раз. И хотя многие частности мне тут неясны и кое-что может проясниться лишь при личных встречах, но самый факт моей виновности перед некоторыми из них ясен как день. И если в будущем удастся встретиться с ними, и если они при этом, грубо говоря, не пошлют меня к черту – величайшее счастье заключалось бы в возможности им чем-ниб<удь> помочь…» Он считал, что виноват кругом, особенно перед родными. «Вот уж перед кем я виноват так, что и в 10 существованиях не искупишь», – восклицал он, говоря о двоюродном брате. И о Коваленских: «…перед Шурой и А<лександром> В<икторовичем> тоже хорош получился. Не представляю, каково теперь их отношение ко мне (если они живы) и захотят ли они от меня помощи хоть с горчичное зерно».

Он опасался забрезжившей свободы, не сулившей ни покоя, ни благополучия: «Что можно решить или даже хоть вообразить заранее? Слишком оторвались от действительности и слишком будут сужены наши собственные возможности. Боюсь, например, что в первый период не мы будем помогать старикам, а наоборот. И сколько я ни беснуюсь при такой мысли, простой здравый смысл подсказывает ее правоту. Когда оперимся – другое дело, но как и сколько времени будем оперяться? А ведь есть же у меня гордость, Алла, и, представляя себя в виде 50-летнего птенчика, которому сердобольные родичи суют в клюв поминутно по червяку, – откуда тут возьмешь энтузиазм, скажи, пожалуйста?»⁵⁶¹

Он и сейчас зависел от родителей жены. «Огромное спасибо за чудные посылки и деньги, – благодарил Андреев тещу. – Но недавно я узнал вещь, кото<рая>привела меня в ужас. По-видимому, для отправки продуктовых посылок Вам приходится ездить в Лосиноостровск. Если это так, я прошу Вас немедленно прекратить отправку продуктовых посылок!!! Ведь ясно же как день, что при Вашем здоровье подобные поездки – просто самоубийство! И, главное, без всякой необходимости! Сахар я всегда могу купить здесь, часто бывают также масло и сыр.

После того, как я это узнал, мне никакие присланные продукты уже не полезут в горло»⁵⁶².

Старики неутомимо хлопотали. Юлия Гавриловна писала дочери «сумбурные и отчаянные» письма, нервные послания зятю, настойчиво требуя подавать все новые заявления в инстанции. Он, уже отправивший заявление, по примеру Ракова, на имя Ворошилова, отвечал: «Второе заявление я напишу, как вы советуете, на имя Предс<едателя> Сов<ета> министров; сделаю это после праздников. Думаю <…> что и без этого дело будет пересматриваться, – вопрос только во времени. Важно, мне кажется, другое, к чему этот пересмотр приведет: к немедленному освобождению (это, по-моему, сомнительно), к сокращению срока при условии пребывания в теперешних условиях или к сокращению сроков и <изменению> условий. Признаюсь, последняя возможность представляется мне мало привлекательной. До тех пор, пока я не смогу вернуться к норм<альной> жизни, мне решительно никуда отсюда не хотелось бы».